Сообщение николай михайлович языков кратко. Завоевания в области художественного языка
Все эти процессы, общие для литературы начала 1820-х гг., в значительной мере определили собою творчество одного из наиболее значительных поэтов пушкинской поры — Н. М. Языкова (1803—1846).
Языков вступает в литературу в 1819 г. Воспитанный на Ломоносове и Державине, он усвоил их уроки, как и уроки школы Батюшкова и Жуковского.
Его первые дружеские послания во многом зависят от этой последней — в своей шуточно-камерной тональности, в образе повествователя — беспечного поэта, «лентяя-мудреца», преданного жизненным радостям. Несколько позднее, в 1823—1824 гг., он станет вводить в стихи и «вакхический» анакреонтизм молодых поэтов.
Подобно Д. Давыдову, он не чуждается сниженно-бытового образа автора, но это образ не гусара, а кутилы-студента (с 1823 г. Языков учится в Дерптском университете); он поэтизирует студенческую пирушку, застольное веселье, буршество; все это идет рядом с прославлением вдохновения и высокой поэзии.
В его элегиях нередко сочетаются оба эти начала — и он вносит свой ощутимый вклад в дело разрушения традиционной элегической системы; однако в целом языковский «поэт» гораздо менее монистичная фигура, нежели «поэт» кружка Баратынского — Дельвига. В нем ясно выражена гражданская ипостась, идущая от декабристской поэзии; мы найдем у него и «слова-сигналы», и ораторскую эмоциональную напряженность (Гоголь писал, что Языков рожден «для дифирамба и гимна»), и обращение к теме героического прошлого народа.
Тема барда-воина в поэзии 1820-х гг., пожалуй, наиболее ярко представлена стихами Языкова («Песнь барда во время владычества татар в России», 1823; «Баян к русскому воину...», 1823; две «Песни баяна», 1823). Он пишет и прямые политические элегии («Элегия», 1824), но еще чаще политическая формула возникает у него в дружеском послании или высоком одическом периоде с нарастающей эмоцией, где она образует своего рода эмоционально-семантический центр.
В этом было своеобразие Языкова по сравнению с политической поэзией 1820-х гг., которая уже начала вырабатывать свой канон: Языков богаче и разнообразнее в интонационном, ритмо-мелодическом, семантическом и эмоциональном отношениях; его поэзия, сохраняя одическое «парение», уже далеко отошла от дидактического рационализма.
Поэтическое слово у него также не сводимо к логически-рациональному понятию, хотя все же ближе к нему, нежели слово у Жуковского и даже поэтов «новой школы».
Языков — поэт слова и периода. Он обнажает этимологические значения, создает смелые неологизмы, сталкивает стилистические пласты и меняет контексты. Он воздействует интонацией, вовлекающей читателя в мелодический и эмоциональный поток экзотическим звучанием аллитераций, намеренно «неточными» и в силу этого выразительными образами:
Море блеска, гул, удары,
И земля потрясена;
То стеклянная стена
О скалы раздроблена,
То бегут чрез крутояры
Многоводной Ниагары
Ширина и глубина!
(«Водопад», 1830)
Все это станет типичным позднее, в поэзии 1830-х гг.; сейчас это обеспечивает Языкову совершенно особое место в литературном движении. Тем не менее его поэзия непосредственно подготовлена поэтической традицией 1820-х гг.; открытие Языкова заключалось в совершенно особом сочетании тех элементов, которые уже определились в стихах его предшественников — хотя бы Д. Давыдова.
Связанный с поэзией декабризма, Языков испытал и «кризис 1823 года». Его политические элегии тронуты нотой социального пессимизма — в них проскальзывает мотив «спящей России», безмолвной и покорной самовластию. Все это — не случайность, а симптом дифференциации в гражданской поэзии 1820-х гг.
К середине десятилетия дифференциация приводит к брожению в обществе «соревнователей». Здесь мало-помалу складываются литературные группы — не враждебные, однако конкурирующие. Декабристы-литераторы во главе с Рылеевым и Бестужевым концентрируют силы вокруг альманаха «Полярная звезда»(1823—1825); дельвиговский круг начинает издавать альманах «Северные цветы». Поэты и прозаики «декабристской периферии» сотрудничают в обоих изданиях; обособление кружков происходит медленно и постепенно.
История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.
Хан Е.И .
Крупные поэты пушкинской поры, полногласно заявившие о себе в 20-е годы (если не раньше) и сохранившие творческую активность в последующий период, прежде всего в 30-40-е годы XIX в., перешагнули на своем пути некий исторический рубеж, расстались с одной эпохой и вошли в другую, более сложную. Каждый из них пережил это по-своему.
В общей картине это можно выразить так. 10-20-е годы: поэт окружен сочувственно внимающей ему аудиторией, он на виду, прославлен, ему многое удается – вплоть до того, что иной средний талант способен подчас блеснуть гениальностью... 30-е-40-е годы: поэт одинок, ходит молва об оскудении его дарования, он болезненно переживает охлаждение к нему публики, хотя впрочем, находятся и такие ценители, которые считают, что талант поэта мужает и углубляется, а мастерство совершенствуется, вопреки общепринятому мнению.
Такое положение вещей выглядит естественным и на широком историческом фоне (была эпоха подъема освободительного движения – наступила эпоха реакции), и просто в житейском смысле (были молодость и здоровье – теперь увядание и болезни). И все сказанное – с необходимостью, конечно, в каждом конкретном случае что-то прокорректировать и уточнить – небезотносительно к поэтическим судьбам В. А. Жуковского, П. А. Катенина, А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, И. И. Козлова, Е. А. Баратынского, Н. М. Языкова и др.
Речь пойдет о Языкове. Хотелось бы поставить вопрос следующим образом: когда по-настоящему расцвел его талант – в 20-е годы или позже? Такой вопрос, по существу, возник уже при жизни поэта. Известна на этот счет точка зрения В. Г. Белинского, признавшего заслуги раннего Языкова-романтика и заклеймившего его творчество последующего периода. Известно и противоположное мнение, разделяемое славянофилами.
В «Былом и думах» А. И. Герцена есть отзыв о Языкове как о «некогда любимом поэте, сделавшемся святошей по болезни и славянофилом по родству»; Герцен в данном вопросе поддерживает Белинского и спорит со славянофилами. Для дальнейших поколений стихи Языкова – а вместе с ними и проблема выбора: что в них предпочесть? – вообще потеряли свою актуальность. Так, для П. Ф. Якубовича-Мельшина, составившего антологию «Русская муза», равно неприемлемы ни мажорность и гедонизм романтической языковской лирики 20-х годов, ни «ханжество и квасной патриотизм» позднего Языкова (исключения сделаны лишь для некоторых «идейных» стихотворений и выразительных пейзажных зарисовок).
Советские исследователи вернулись к этой проблеме, причем решали ее неодинаково. К. К. Бухмейер считает «счастьем», что никто, даже сам поэт, не в силах зачеркнуть сделанного им в 20-е годы, поздний же период характеризуется как отступление от передовых позиций. В. И. Кулешов свою статью о Языкове назвал «На гребне и на спаде волн», имея в виду под «гребнем» 20-е годы, а под «спадом»– завершающий этап творчества поэта.
В литературоведении имеется и противоположная точка зрения, по существу продолжающая линию славянофильства в оценках Языкова. Сошлемся хотя бы на книгу И. Н. Розанова о поэзии 20-х годов прошлого века. Ее автор причисляет Языкова к крупнейшим поэтам, привлекавшим к себе внимание в 20-х годах, но не посвящает ни ему, ни Баратынскому специального раздела. «30-е годы внесли в поэзию совершенно новые устремления, – отмечает он. – Рылеев и Дельвиг до них не дожили. Давыдов и Козлов на эти новые устремления почти не откликнулись. Характер творчества Баратынского и Языкова значительно изменился: оно стало более сложным. Вот почему двух последних удобно рассматривать в связи с последующей эпохой». Итак, языковское творчество в 30-е годы «стало более сложным» – значит, поэт вырос? На наш взгляд, высказывание И. Н. Розанова следует понимать именно в этом смысле.
В. В. Кожинов в книге «Как пишут стихи» сожалеет, что Языков недооценен читателями как поэт, объясняя это, в частности, тем, что любое издание его стихотворений открывают многочисленные ранние стихи, написанные в возрасте 17-23 лет, еще недостаточно зрелые. И многие просто «не добираются» до золотого фонда языковской поэзии – здесь исследователь называет в качестве лучших несколько стихотворений 30-40-х годов. Заметим, однако, что именно в возрасте до 23 лет Языков создал ряд стихотворений, по-видимому, недооцененных В. В. Кожиновым.
И почему речь не идет о второй половине 20-х годов, не менее плодотворных годах? Ведь Языков выступил в 30-е годы, будучи уже автором вершинного своего стихотворения – «Пловец» (1829). Но как бы то ни было, ясно одно: В. В. Кожинов отдает предпочтение позднему Языкову, следуя тем самым традиции славянофильства и в то же время смыкаясь с точкой зрения И. Н. Розанова.
Современники не могли не чувствовать, что возникает целый поэтический мир, своеобразный и самобытный, – в литературу пришла «студентская» муза Языкова. 30-е и 40-е годы эту музу – именно как «студентскую» и полюбившуюся определенному кругу читателей – ничем новым особенно не прославили. Приходилось привыкать к другому Языкову, а прежний будто бы остался в 20-х годах. Все это говорит о том, что 20-е годы для Языкова – не только начало поэтического пути (первые стихотворения датированы 1819 г.), но в подлинный расцвет дарования.
Но вот заканчивается дерптский к начинается московский период. Студенческие кутежи, вольнодумство – все осталось в прошлом: в лирике рубежа 20–30-х годов и далее время от времени слышатся лишь отголоска прежних мотивов, и, как правило, их роль – подчеркнуть контраст между тем, что было, и тем, что стало. Новый Языков «трезв», задумчив, серьезен, чувствования и переживания теперь глубже, чем раньше; меньше удальства, но больше человечности. Все это накладывает особый отпечаток на поэтическое творчество нового периода.
Интимная лирика обретает несколько иную тональность. Возросшая духовность поэта отнюдь не исключает былого эротико-гедонистического начала, но в целом звучание любовных стихов намного усложняется и обогащается, вобрав в себя весь зрелый опыт пережитого и переживаемого, гамма чувств и страстей становится полногласной и как бы стереофоничной: тут и реминисценции бурных молодых восторгов, и воспоминания о невозвратных потерях, н щемящие ноты тоски, разлуки, и нежность, и надежда на счастье.
Насколько все в этом отношении было проще и примитивнее в Дерпте! Но с тех пор многое переменилось: смерть женщины, которую Языков любил, начавшийся недуг, внесший в жизнь поэта мучения и разлад, – все это мало располагало к легкой, изящной и бездумной эротике, которой в 20-е годы Языков-лирик нередко отдавал дань. Впрочем, сгущать мрачные краски пока не приходится. Начало московской жизни для Языкова было связано и с целым рядом отрадных впечатлений, это чувствуется и по его любовной лирике. Она поистине многомерна, несводима к какому бы то ни было одному доминирующему тону – печальному или радостному, плотскому или духовному. Имеются в виду хотя бы такие стихотворения, как «Весенняя ночь», «Ау!», «Воспоминание об А. А. Воейковой».
В поэтическом мироощущении и мировоззрении Языкова московского периода наметилась некая оппозиция вечных, непреходящих ценностей по отношению ко всему временному. В числе первых – семисотлетняя Москва, с золотыми крестами над древними соборами, твердыни стен и башен, сердце России, величавый символ народного бессмертия, источник неиссякаемой жизни и неиссякаемого вдохновения.
Москву Языков полюбил еще больше, чем свою родную «матушку Волгу». И бывший дерптский бурш начинает славить в своих стихах древнюю белокаменную столицу Руси, главным образом ее старину. Это естественно подготавливало и предваряло последующее пламенное приятие Языковым идей славянофильства. И едва ли следует удивляться тому, что путь к славянофильству проделал человек с немецким, дерптским образованием, в котором «западнического» было гораздо больше, чем «славянофильского».
Такими своего рода «западниками» были многие славянофилы на том или ином этапе их деятельности: И. В. Киреевский пробовал издавать журнал «Европеец» (совсем не то, что впоследствии «Москвитянин»!), А. С. Хомяков изучал древних римлян, П. В. Киреевский учился в Мюнхене и был превосходным знатоком истории и культуры Запада, К. С. Аксаков увлекался философией Гегеля и немецкой поэзией – а между тем это цвет русского славянофильства. И Языков в этом смысле не исключение.
Славянофильство Языкова – большая историко-литературная проблема. Тут много спорного и сложного, и мы, конечно, не можем претендовать на безошибочность суждений по данному поводу.
Однако хотелось бы снять с поэта хотя бы часть обвинений, которые в этой связи принято ему предъявлять. Выше уже шла речь о распространенном мнении, согласно которому Языков, сделавшись «святошей», чуть ли не ханжой, изменил тем самым идеалам своей юности, своему былому вольнолюбию 20-х годов. В резкой поэтической полемике Языкова с западниками усматривается гнусный политический донос, взмах «полицейской нагайки». Вполне ли это справедливо?
Новая программа Языкова намечается уже в стихотворении «Ау!» (1831). Там, в частности, есть такие строки:
О, проклят будь, кто потревожит
Великолепье старины,
Кто на нее печать наложит
Мимоходящей новизны!
Четверостишие это предваряет последующие выпады Языкова в адрес западников. Если бы эти же слова прозвучали в 40-е годы, ни у кого не возникло бы сомнений относительно того, на чьи головы Языков обрушивает свои проклятья, кого имеет в виду: конечно же, Белинского, Герцена, Чаадаева, Грановского – словом, западников. Но это 1831 год, до полемики славянофилов с западниками пока далеко. И тем не менее – слово сказано и с каким запалом!
Далее. Можно ли видеть во всем этом, и в частности в приведенных строках, измену идеалам свободолюбия? Оплакивая в 1826 г. смерть Рылеева, Языков писал об огневых искрах свободы, которые называл «убранством наших дней». А через пять лет – инвективы, как будто брошенные в лицо самым передовым людям России. Но, «по размышленьи зрелом», никаких противоречий мы здесь не обнаружим. Обратим внимание на слова «наших дней»: искры свободы, в понимании Языкова, – ценность временная, преходящая, измеряемая днями, а не столетиями. Другое дело – «великолепье старины», которое сияет до сих пор и будет еще сиять века, – это уже ценность вечная и непреходящая.
Кроме того, стихотворение «Ау!» отчасти продолжает традицию поэзии декабристов. Оно созвучно стихам К. Ф. Рылеева из поэмы «Войнаровский»: «Я не люблю сердец холодных: /Они враги родной стране,/ Враги священной старине...» Кто же в этом отношении ближе к декабристской поэзии – западники или Языков вместе со славянофилами? Очевидно, славянофилы.
В процессе работы над циклом «Ненаши» Языков написал элегию «Есть много всяких мук – и много я их знаю». На нее хотелось бы обратить особое внимание, поскольку здесь схвачено нечто такое, что не было доступно прекраснодушному удальцу, каким казался и в значительной мере был Языков в 20-е годы.
Тяжелая, разрушительная болезнь отразилась, по всей видимости, и на психике поэта. В Германии, в годы лечения, его, как описано позднее в элегии, посещал некий призрак – не то демон, не то двойник, а может, и то и другое вместе (ситуация Фауста, Ивана Карамазова и особенно Адриана Леверкюна). Являвшийся поэту черт был «неуклюж, и рыж, и долговяз», «томитель» и «надоедник». Он приносил больному поэту стихи. (Известный мотив: демон подсказывает поэту стихи, с тем чтобы тот выдал их публике как свои собственные.) От этого бесовского наваждения больного спас врач, которого Языков метко называет «восстановитель мой». В самом деле, вернуть единство и целостность раздвоенному сознанию – это и означает «восстановить» его.
В литературную эпоху 30-40-х годов распространяются мотивы рокового двойничества. Им отдал дань Н. В. Гоголь, двумя годами позже языковской элегии появилась повесть Ф. М. Достоевского «Двойник». Языков не кому-нибудь, а именно Гоголю писал по поводу своей элегии: «Не всякий может оценить ее достоинство, тут нужен взгляд знатока, но ты, мой любезнейший, должен отдать ей должную похвалу, ты, который умеешь крепко ограждать себя от надоедников и который истинно геройски защитился от предмета этой элегии!» Впрочем, надежды Языкова не оправдались.
Гоголь вообще неодобрительно относился к тем стихам поэта, в которых нашли отражение его «скучания среди немецких городов», и эту элегию скорее всего отнес к их числу. Таинственный визитер, мучивший Языкова своей назойливостью, – немец: «И немец, и тяжел...» Это понятно: событие не случайно происходит в стране Гете, Фауста и Мефистофеля.
Любопытно, что комментаторы пробовали угадать: кого же все-таки имел в виду Языков, какого докучливого стихотворца? И естественно, этого «установить не удалось».
«Языков и Германия» – тема обширная. Ее истоки уходят в ранний, дерптский период, когда русский поэт серьезно изучал культуру Германии, его произведения часто переводились на немецкий язык, он поддерживал дружеские связи и временами шутливо ссорился с «молодою немчурой» Дерпта.
Затем – злобные выпады по адресу «немчуры» со стороны Языкова-славянофила. Далее – демонологический этюд 1844 г. и сопутствующие ему германские ассоциации, придавшие особый колорит рассматриваемой элегии.
Последнее произведение Языкова – «Липы», поэма с жанровыми чертами стихотворного фельетона и физиологического очерка, написанная за несколько месяцев до смерти поэта. Один из главных героев поэмы – немец, аптекарь Кнар. Он, его семья, их ближайшее окружение (тоже немцы Поволжья: ремесленники, чиновники, военные) обрисованы тепло и сочувственно, без какой бы то ни было славянофильской неприязни. В центре внимания автора – печальная судьба семьи Кнара, пострадавшего от произвола сильных мира сего, власть имущих. Языков обратился к теме «маленького человека», столь волновавшей писателей натуральной школы в 40-е годы.
Это сближение с традициями натуральной школы характерно не только для Языкова, но и для некоторых других поэтов, переживших романтическую эпоху 20-х годов (В. К. Кюхельбекер, П. А. Катенин).
Поэма «Липы» подводит своеобразный итог творческим отношениям Языкова и Пушкина, складывавшимся еще в 20-е годы. Это было время оживленных контактов между двумя поэтами – встречи, споры, обмен дружескими посланиями. Отзвук стихов Языкова слышался в лирике Пушкина, совпадали целые строки в их стихотворениях («Молю святое провиденье», «Под голубыми небесами»). Пушкинский Ленский писал «темно и вяло» – в этом же, точно в таких выражениях, обвинял себя самого Языков («Мой Апокалипсис»). Оба поэта воспевали Тригорское. Есть и другие соответствия. Но били и расхождения у Языкова с Пушкиным. Как известно, Языков несочувственно относился к «Евгению Онегину», считая его рифмованной прозой. Для нас в данном случае важно не то, что это мнение ошибочно, а другое. По-видимому, Языков своего мнения не изменил до конца жизни, но отношение его к «рифмованной прозе» резко переменилось, о чем и свидетельствует поэма «Липы». Она написана онегинской строфой, хотя и пятистопным, а не четырехстопным ямбом, причем в манере, которую раньше Языков себе не позволил бы, видя в этом большой недостаток. Вот несколько характерных в этом отношении строк:
Сапожник, и жена его Бригита Богдановна, и дочь их Маргарита...
Эти антипоэтизмы – демонстративный шаг к «рифмованной прозе». Языков, приблизившийся к натуральной школе, теперь смотрел на вещи иначе. Для современников это осталось незамеченным: поэму «Липы» запретила цензура, она увидела свет лишь в 1859 г., много лет спустя после смерти поэта.
По «восходящей» или «нисходящей» линии развивалось творчество Языкова? Вопрос спорный. Важно учитывать многогранность личности поэта и сложность, противоречивость его творческого пути. И если говорить не только о взлетах, но и о падениях Языкова, то необходимо иметь в виду, что эти падения приближали его к тем глубинам, которые были бы ему недоступны при равномерном поступательном движении вперед, без срывов и заблуждений. Гладкого пути, очевидно, не было.
Л-ра: Филологические науки. – 1979. – № 4. – С. 27-31.
Ключевые слова: Николай Языков, критика на творчество Языкова, критика, скачать критику, скачать бесплатно, реферат, русская литература 19 века, поэты 19 века
К пластике и мелодичности стиха поэтов школы Жуковского Языков прибавил мощь, громкозвучность и торжественность стиха классицистов Ломоносова и Державина
Замечательный русский поэт - патриот, Николай Михайлович Языков родился 16 марта 4 марта 1803 года на Волге, в Симбирской губернии, в дворянской семье, принадлежавшей к старинному и богатому роду. Первоначальное образование он получил дома. Языков рано начал писать стихи и с увлечением предавался этому занятию. Впоследствии он учился в Петербурге - в Горном кадетском корпусе, а затем в Институте путей сообщения, не чувствуя, при этом, склонности к математике и другим техническим дисциплинам. В результате, в 1821 году его исключили из института "за нехождение в классы". Там же, в Петербурге, он завязал знакомства в писательском кругу и с 1819 года стал активно печататься. Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, К.Д. Батюшков, и молодой А.С. Пушкин были его литературными кумирами и учителями. К пластике и мелодичности стиха поэтов школы Жуковского Языков прибавил мощь, громкозвучность и торжественность стиха классицистов Ломоносова и Державина. Стихи молодого поэта, полные огня и движения, были встречены с большим сочувствием.
В 1822 году Языков по настоянию старших братьев решил продолжить учение и поступил на философский факультет Дерптского университета. Здесь он сразу почувствовал себя в своей стихии и увлеченно погрузился в изучение западноевропейской и русской литературы, как прошлой, так и современной. И сама по себе, дерптская жизнь пришлась Языкову по душе. Дерптские студенты поддерживали традиции немецких буршей XVIII века с их разгульными кутежами, весёлыми похождениями, дуэлями на рапирах, застольными песнями. Николай Михайлович стал восторженным поклонником и певцом этих довольно вольных и даже подчас буйных нравов. Без него не обходилась не одна пирушка. Один его приятель по университету так описывал облик поэта во время этих кутежей: "В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и с блестящими глазами, он был поэтически прекрасен". Звонкие и яркие стихи Языкова заучивались наизусть, перекладывалась на музыку и распевались студенческим хором.
Но, упиваясь "вольностью" дерптской жизни, Языков ни в малой степени не поступился своими пылкими национальными чувствами. Напротив, в окружавшей его "полунемецкой" обстановке эти чувства ещё более окрепли. Он организовал кружок русских студентов, на встречах которого "рассуждали о великом значении славян, о будущем России". Для этого кружка Языков написал песню, любимую многими поколениями русского студенчества "Из страны, страны далёкой". Особенно красноречивы были её последние строчки:
"Но с надеждою чудесной
Мы стакан, и полновесный,
Нашей Руси - будь она,
Первым царством в поднебесной,
И счастлива и славна!".
В студенческие годы Языков был не только лихим гулякой, но и довольно прилежно учился. У него постепенно составлялась в Дерпте большая библиотека. "История государства Российского" Н.М. Карамзина стала для него "книгой книг", открыла для него поэтический мир русской истории. Восхищаясь деяниями предков, он воспевал "гений русской старины торжественный и величавый" в стихотворении "Баян к русскому воину при Дмитрии Донском, прежде знаменитого сражения при Непрядеве":
"Не гордый дух завоеваний
Зовёт булат твой из ножон:
За честь, за веру грянет он
В твоей опомнившейся длани -
И перед челами татар
Не промахнётся твой удар!".
В незавершённой поэме "Ала" Языков, предвосхищая пушкинскую "Полтаву", стремился описать на ливонском материале Северную войну, когда была "бодра железной волею Петра преображённая Россия". (Эти строки Пушкин взял эпиграфом к одной из глав "Арапа Петра Великого".
Летом 1826 года Николай Михайлович гостил у своего товарища Вульфа в псковском имении Тригорском. Здесь он познакомился и быстро сошёлся с А.С. Пушкиным, жившим, в это время, по соседству, в ссылке в Михайловском. Встреча эта сыграла в жизни и поэзии Языкова большую роль: Пушкин, его творчество, сама его личность, его образ поэта - всё это вошло в стихи Языкова. В свою очередь, Пушкин очень высоко ценил талант Языкова.
В 1829 году Языков оставил Дерпт и переехал в Москву, поселившись в доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот. В литературном салоне хозяйки дома А.П. Елагиной поэт среди "благословенного круга" друзей обрёл необходимое ему тепло искренних чувств, духовное общение и понимание. Здесь у Николая Михайловича часто бывал Пушкин, приходили В.Ф. Одоевский, Е.А. Баратынский и многие другие литераторы и мыслители. Поэт вошёл в славянофильский круг "Московского вестника".
В годы московской жизни были написаны чуть ли не лучшие стихи Языкова. По свидетельству одного из его современников: "Крылья поэта встрепенулись". И его лира обрела новые сильные звуки, в которых сливались воедино "могучей мысли свет и жар и огнедыщащее слово". Пушкин говорил, что стихи Языкова 30-х годов "стоят дыбом".
Вот как сам Языков определял себя и своё творчество: "В нашем любезном отечестве человек мыслящий и пишущий должен проявлять себя не голым усмотрением, а в образах, как можно более очевидных, ощутительных, так сказать, телесных, чувственных, ярких и разноцветных", - эти слова Языкова как нельзя лучше характеризуют творения его зрелой поэзии. Одно из лучших - знаменитое его стихотворение "Пловец", давно ставшее любимой народной песней.
В 1833 году у Языкова обнаружили тяжелейшую болезнь спинного мозга. Он покидает Москву и живёт в своем симбирском имении, где собирает русские песни для П.В. Киреевского. В 1837 году он покидает Россию и отправляется на лечение в Германию, где знакомится с Гоголем и с ним едет в Италию. На родину поэт возвращается только в 1843 году.
Несмотря на жестокую болезнь, Языков, по свидетельству И.В. Киреевского "...пишет много, и стих его, кажется, стал ещё блестящее и крепче". В последние годы его жизни поэзия Языкова достигла того "высшего состояния лиризма, - по словам Н.В. Гоголя, - которое чуждо движений страстных и есть твёрдый взлёт в свете разума, верховное торжество духовной трезвости". В это время Николай Михайлович пишет стихотворение "Землетрясенье", которое Жуковский считал одним из лучших в русской поэзии, и которое может служить образцом художественной силы образов поздней лирики Языкова.
В основу стихотворения было положено средневековое византийское предание о происхождении молитвы "Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный": о мальчике, взятом на небо во время страшного землетрясения в Константинополе, где он услышал ангелов, научавших его новой молитве. Когда же все повторили эту молитву, землетрясение стихло. Заключают стихотворение следующие пророческие строки:
"Так ты, поэт, в годину страха
И колебания земли
Носись душой превыше праха
И ликом ангельским внемли.
И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины,
Да в сердце примем их и будем
Мы нашей верой спасены".
Столь же пророчески для сегодняшнего дня для нас сегодня звучит стихотворение "К ненашим" (1844). Позвольте привести стихотворение полностью:
"О вы, которые хотите
Преобразить, испортить нас
И онемечить Русь, внемлите
Простосердечный мой возглас!
Кто б ни был ты, одноплеменник
И брат мой: жалкий ли старик,
Её торжественный изменник,
Её надменный клеветник;
Иль ты, сладкоречивый книжник,
Оракул юношей-невежд,
Ты, легкомысленный сподвижник
Беспутных мыслей и надежд;
И ты, невинный и любезный,
Поклонник тёмных книг и слов,
Восприниматель достоверный
Чужих суждений и грехов;
Вы, люд заносчивый и дерзкой,
Вы, опрометчивый оплот
Ученья школы богомерзкой,
Вы все - не русский вы народ!
Не любо вам святое дело
И слава нашей старины;
В вас не живёт, в вас помертвело
Родное чувство. Вы полны
Не той высокой и прекрасной
Любовью к Родине, не тот
Огонь чистейший, пламень ясный
Вас поднимает; в вас живёт
Любовь не к истине и к благу!
Народный глас - он Божий глас -
Не он рождает в вас отвагу:
Он чужд, он странен, дик для вас.
Вам наши лучшие преданья
Смешно, бессмысленно звучат;
Могучих прадедов деянья
Вам ничего не говорят;
Их презирает гордость ваша.
Святыня древнего Кремля,
Надежда, сила, крепость наша -
Ничто вам! Русская земля
От вас не примет просвещенья,
Вы страшны ей: вы влюблены
В свои предательские мненья
И святотатственные сны!
Хулой и лестию своею
Не вам её преобразить,
Вы, не умеющие с нею
Ни жить, ни петь, ни говорить!
Умолкнет ваша злость пустая,
Замрёт неверный ваш язык:
Крепка, надёжна Русь Святая,
И русский Бог ещё велик!"
Это прекрасное стихотворение Языкова было опубликовано лишь в 1871 году, до этого ходило в списках в ограниченном кругу лиц. Многие уязвлённые западники назвали "К ненашим" - "доносом в стихах", ответив ядовитыми пародиями Некрасова и полными желчи статьями Белинского и Герцена. С их недоброй подачи к Языкову был приклеплён ярлык озлобленного реакционера. "...Эти стихи сделали дело, - писал Языков о своём послании, - разделяли то, что не должно было быть вместе, отделили овец от козлищ, польза большая!... Едва ли можно называть духом партии действие, какое бы оно ни было, противу тех, которые хотят доказать, что они имеют не только право, но и обязанность презирать народ русский, и доказать тем, что в нём много порчи, тогда как эту порчу родило, воспитало и ещё родит и воспитывает именно то, что они называют своим убеждением!".
М.П. Погодин в своей статье памяти Языкова, особенно ярко отмечает патриотизм Николая Михайловича. Он пишет, что только "одно чувство оживляло его годы". Это страстная любовь его к нашей прекрасной стране- России. "Отечество, Святую Русь любил он всем сердцем своим, всею душою своею. Всякий труд, в славу его совершённый, всякое открытие, обещавшее какую-нибудь пользу, всякое известие, которое возбуждало надежду того или иного рода, принимал он к сердцу и радовался, как ребёнок". И наш характер, т.е. характер русского народа "уважал он больше всего". И русский ум, во всех его проявлениях, русский толк, превосходство "пред другими народами в некоторых в некоторых отношениях - составляли его единственную гордость".
В последние годы своей жизни Языков стал живо интересоваться отечественным изобразительным искусством, проблемами художественного образования в России. Поэт считал, что своё "отечественное" средневековье обладает не меньшей художественной ценностью, чем западное. Он много читал и размышлял о древнерусской живописи и архитектуре, проявлял большое внимание к судьбе А.А. Иванова, оказывал ему духовную и материальную поддержку, его волновала судьба его картина "Явление Христа народу".
Последние три года своей жизни, Языков прожил в Москве, где он лечился у своего дерптского знакомого врача Ф.И. Иноземцева. Последнее лето Языкова, прошло в Сокольниках. Свежий воздух и лечение холодными водами несколько укрепили его. Но он простудился, две недели пролежал в лихорадке, а 26 декабря 1846 года поэт скончался. Похоронен Николай Михайлович был 30 декабря на кладбище Донского монастыря. В 1931 году его прах, так же как и прах Н.В. Гоголя и А.С. Хомякова, был перенесён и захоронен на Новодевичьем кладбище.
Http://www.pravaya.ru/ludi/450/11890
Среди поэтов пушкинского окружения Н. М. Языков был наиболее близок к поэзии революционных романтиков. Талантливый и своеобразный поэт, он по-своему выразил вольнолюбие передовой молодежи декабристской поры. Но это было только в первый период его литературной деятельности. С конца 20-х годов в мировоззрении и творчестве Языкова назревает резкий перелом, который делает его «бардом» реакционного лагеря.
Оригинальная тематика языковского романтизма проявилась и в своеобразии его поэтической речи. Черты «высокого», гражданского стиля, характерные для поэзии декабристов, были свойственны историческим балладам, дружеским посланиям, а иногда даже элегиям Языкова, содержавшим раздумья поэта над вопросами общественно-политической жизни. Но уже современники отметили яркое своеобразие языковского стиля. Прекрасно об этом сказал Н. В. Гоголь: «Имя Языков пришлось ему не даром. Владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властью. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста, он выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный» (VIII, 387). В. Г. Белинский указал, что «смелыми и резкими словами и оборотами своими Языков много способствовал расторжению пуританских оков, лежавших на языке и фразеологии»; критик имел в виду «пошлый морализм и приторную элегическую слезливость», отличавшие стихи эпигонов Жуковского (V, 561). Стилистическая резкость проявлялась у Языкова в необычной метафоризации, в сочетании слов различных семантических и стилистических рядов. О своей поэзии он писал:
Развитие наиболее своеобразного жанра его лирики было связано с бытовой обстановкой, в которой проходили молодые годы Языкова, студента Дерптского университета. Это студенческие песни, полные юношеского задора и смелого вольномыслия. Подобно тому как Денис Давыдов на основе жизненных впечатлений ввел в литературу образ «гусара», Языков создал лирический характер гуляки-студента, у которого, однако, за внешней бравадой скрывается любовь к родине и свободе. «Сердца – на жертвенник свободы!» – с бокалом вина в руках призывал поэт своих друзей-студентов («Мы любим шумные пиры…», 1823). Эти песни, положенные на музыку, распевались в кружке русских студентов, организованном по инициативе Языкова в противовес немецким студенческим корпорациям. Широкую популярность в кругах демократической молодежи приобрели более поздние песни.- «Из страны, страны далекой…» (1827) и «Пловец» (1829). В студенческом вольнолюбии Языкова не было сознательности и последовательности дворянских революционеров, вступивших на путь борьбы с царизмом. Но дерптский студент писал и антиправительственные стихи, которые становились известными в списках (песня «Счастлив, кому судьбою дан…», 1823; послание 1823 г. «Н. Д. Киселеву», опубликованное А. И. Герценом в «Полярной звезде»).
Значительное место в поэзии Языкова занимает жанр исторической баллады, популярный среди революционных романтиков. С К. Ф. Рылеевым и другими поэтами-декабристами Языков сближается и в выборе, и в трактовке исторической тематики. Это были «святые битвы за свободу», т. е. события освободительной борьбы русского народа, показанные в свете общественно-политических задач, стоявших перед дворянскими революционерами. В отличие от декабристов, облюбовавших тему вольного Новгорода, Языков с особенной любовью писал о борьбе русских людей с монголо-татарскими завоевателями. «Песнь барда во время владычества татар в России» (1823), «Баян к русскому воину при Димитрии Донском, прежде знаменитого сражения при Непрядве» (1823), «Евпатий» (1824) – эти исторические баллады Языкова писались и печатались одновременно с думами Рылеева. Образ древнерусского народного певца, популярный в романтической поэзии, свидетельствует, что Языков, подобно Рылееву, связывал жанр исторической баллады с национально-народными традициями.
Это вытекало из общих творческих принципов Языкова, сближавшихся с эстетикой декабристов. Языков заявил себя сторонником национально-самобытного содержания и формы литературы. Одним из источников этого он признавал русское народное творчество. На этом основании он отрицательно относился к элегическому романтизму В. А. Жуковского и пропагандировал высокую гражданскую поэзию. Характерно, что Языков, как и декабристы, не понял реализма пушкинского «Евгения Онегина», в первых главах которого «вдохновенный поэт» (слова А. С. Пушкина о Языкове) усмотрел «отсутствие вдохновения» и «рифмованную прозу»
Своеобразным обобщением, в котором молодой Языков выразил свое отношение к декабристам, явились прочувствованные строки небольшого стихотворения (1826), посвященного памяти казненного Рылеева и его товарищей:
Профессор зубов как идеолог новой власовщины Действия России в деле с возвращением Крыма он сравнивает с захватом гитлеровцами европейских государств, угрожая ей за это разгромом
Education in Great Britain - Образование в Великобритании (5), устная тема по английскому языку с переводом
Иван петрович павлов, открытия