Язык и миросозерцание А. Платонова Дмитровская Мария Алексеевна. Язык Платонова: своеобразие языка, стиля и героев

Андрей Платонов(1899-1951) - один из тех немногих советских писателей, которые в своем осмыслении новой эпохи сумели перейти от принятия коммунистических идей к их отрицанию. Но уже в первых своих произведениях Платонов проявил себя художником, умеющим видеть мир неоднозначно, понимающим сложность души человека. Тоска по человечности в рассказах Платонова неотделима от внимания к отдельному человеку. Писатель - вольно или невольно - следовал той традиции, которая была заложена в русской литературе Гоголем и Достоевским. Очень ярко гуманизм Платонова проявился в повести “Котлован”.

Сюжет построения «башни высотою до небес», основанный на легенде о Вавилонском столпотворении, взятой из ветхозаветной книги «бытие», впервые обозначился в стихах платонова и получил развитие в «Чевенгуре» и «Котловане».

«Чевенгур» (1928). Роман не вышел. 1я часть романа «происхождение мастера» издавалась отдельно с 1929 г. Целиком роман издан в Париже в 1972 г. и в России в 1988 г.

Роман посвящён «строителям страны». «В романе содержится честная попытка изобразить начало коммунистического общества», утверждает в одном из писем Платонов.

Существуют варианты расшифровки слова «чевенгур»: Богучар (Вл.Гусев); «чева» - ошмёток, обносок лаптя, «гур» - шум, рёв, рык (М.Геллер, В.Дорофеев, Л.Коробков). Символика выражает центральную проблему романа: изображение попытки создания коммунистического общества в нищей, лапотной стране. Автор стремится показать несостоятельность идей возможности построения социализма в одной стране, но при этом тут же существует надежда на создание этого социализма. Однако выясняется, что «коммунизм действует отдельно от людей», потому и приходит к героям осознание, что никакого коммунизма нет в Чевенгуре. Вера в воскрешающую силу коммунизма говорит об отношении к нему героев романа как к религии.

Платонов воспринимает «траву» и социализм как явления одного порядка («вырастить социализм прямо из травы»). Социализм должен органично совместиться с природой.

Роман автобиографичен.

Изображается сиротское состояние всего человечества, которое не должно мириться с утратой отцов и обязано бороться за их воскрешение.

Сюжет основан на странствии в глубину России.

Происходящее в романе порой потрясает сочетанием жестокости и обыденности.

Роман заканчивается слиянием героя с природой и возвращением его к отцу – слияние с первобытным хаосом и потеря надежды на возрождение.

В романе мы видим совсем не много «людей революции», тех, кому Октябрь помог найти место в жизни и открыл новые горизонты, чьи сомнения разрешил. Это не только коммунисты (Дванов, Чепурный), но и беспартийные, просто люди, для которых революция стала высшим судией, мерилом нравственности. Все же остальные герои - народ, крестьяне - живут совсем другими моральными категориями, им как будто открыты истина, вечные законы жизни... Революция для таких людей - событие, никак не затрагивающее глубинных процессов бытия, хода истории, почти не влияющее на их собственную жизнь.

Платонов описывает фантастический город Чевенгур, где коммунизм якобы уже построен, и картина этого «рая на земле» довольно непривлекательная. Люди там вообще ничего не делают, так как «труд способствует происхождению имущества, а имущество - угнетению», «за всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием». А «труд раз навсегда объявлялся пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием...» Однако каждую субботу люди в Чевенгуре «трудились», перетаскивали с места на место «на руках» сады или передвигали дома. В Чевенгуре жителей осталось совсем мало, притом одни «трудящиеся массы»: «Буржуев в Чевенгуре перебили прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать, потому что после тела у них была расстреляна душа».

В романе писатель решает и проблему истинного и ложного. Истинное - это все естественное, искреннее, вышедшее из души; это все человеческое. Ложное - все привнесенное, навязанное «сверху», противоречащее здоровой человеческой морали; это все безнравственное. Для Платонова естественно единение, слияние человека с природой, восприятие человека как части природы, которая взращивает его, дает ему силы, формирует его душу.

«Котлован» (1932). При жизни Платонова повесть не издавалась. «Котлован» впервые был опубликован в 1969 г. В повести отразились главные исторические события конца 20-х -начала 30-х годов: проводимая в СССР в годы первой пятилетки индустриализация и коллективизация- ярко выражена сущность эпохи «великого перелома». Символом осуществляемых в стране преобразований стало строительство «общепролетарского дома». В 1 части рассказано о бригаде землекопов, которые роют котлован под фундамент «вечного дома», для переселения из частных домов трудящихся целого города. Во 2 части действие переносится в деревню, подвергнутую сплошной коллективизации. Здесь аналогом общего дома является «оргдвор», где собираются лишенные частной собственности, вступившие в колхоз крестьяне.

Содержание «Котлована» внешне схоже с советскими «производственными» романами 1920-1930-х годов, посвященных многочисленным стройкам социализма и созданию колхозов. В «Котловане» переплелись два сюжета: сюжет-странствие главного героя в поисках истины и сюжет-испытание очередного проекта улучшения жизни человечества. Герой повести Вощев - странник поневоле, он насильно вытолкнут из привычной жизни, уволен с «механического завода» и лишен средств к существованию.

Образ «общепролетарского дома» в повести отличается многослойностью: основа- библейская легенда о Вавилонской башне. Соотнесение строительства «общ дома» с безуспешной и наказуемой попыткой человечества построить «город и башню, высотою до небес... » свидетельствует о масштабах авторского осмысления «стройки социализма».

В «Котловане» мечтают о том, что, поселившись в «общепролетарском доме», люди оставят «снаружи» враждебную приpoдy и освободятся от воздействия ее смертоносных сил. Тема спасения, сохранения жизни: Вощев собирал и «сберегал всякие предметы несчастья и безвестности», Прушевский строил дом, предназначенный «охранять людей». Вощева сближает с инженером ощущение бессмысленности жизни людей (они в чем-то двойники). Оба стремятся спасти и сохранить хрупкую человеческую жизнь. Землекоп Чиклин, подобно Прушевскому и Вощеву, мучается от сознания незащищенности людей: « ... ему стало жалко, что люди обязаны жить и теряться на этой смертной земле, на которой еше не устроено уюта».

Тема смерти и бессмертия . Чиклин наделен особым отношением к умершим. Из его уст звучит христианская истина: «Мертвые тоже люди». Платоновских изобретателей всегда волновала тайна «цветка на земле», созидающего живое тело из «праха», а значит, владеющего секретом превращения мертвой материи в живую. «Вечное здание», по замыслу его архитектора, должно превратить «смертную» человеческую жизнь в жизнь вечную. Поэтому строители «общ-го дома» по началу верят, что в нем «будут храниться люди от невзгоды». Они избавятся от смерти, освободятся от власти материи и времени: «посредством устройства дома жизнь можно организовать впрок для будущего неподвижного счастья и для детства», - по сути, рай на земле.

В «Котловане» вместо ожидаемого возрождения материи происходит обратное: люди тратят свою живую плоть на мертвый камень, человеческая жизнь безвозвратно стекает в общую братскую могилу. Ожидавшие бессмертия строители сами превращаются в строительный материал так и непостроенного здания социализма. В финале «Котлована » платоновские герои, рвущиеся к «возвышению» над миром, опускаются в пропасть. «Падение» героев Платонова, дерзнувших «вознестись» над миром, воссоздает ситуации библейских историй о грехопадении Адама и Евы и о Вавилонской башне, когда люди были наказаны Богом за своеволие. Ключевое слово «Котлована» - «ликвидация». У него несколько синонимов: «устранение», «уничтожение», «погибель».

Мотив уничтожения людей и природы ради строительства дома постоянно звучит в произведении : «Чиклин < ... > разрушал землю ломом, и его плоть истощалась... ». Землекопы существуют на пределе физических возможностей, на границе жизни и смерти. Непосильный труд уничтожает их души. Автор проекта инженер Прушевский чувствует мертвенность строяшегося дома. Он сознает и свою ненужность и обреченность. Платонов создает образы людей с мертвой душой.

В «Котловане» воссоздана картина «сплошной коллективизации». Предвестием и символом ее становятся гробы, которые заготовлены крестьянами, ожидающими коллективизации со смертным страхом. Коллективизация воспринята мужиками как «колхозное заключение», «плен», «скорбь», «колхозное сиротство». Крестьяне становятся жертвой произвола, не имеющего границ. Его кульминационные моменты: высылка раскулаченных на плоту «в океан» и финальный «механический» танец колхозников. Оргдвор, на котором вповалку спят под открытым небом колхозники, напоминает неотапливаемый барак, где на полу забываются мертвым сном землекопы котлована. В повести создается образ страны, превращенной в лагерь.

Смысл повести был раскрыт самим Платоновым: превращение котлована под фундамент «дома» в могилу не только для его строителей, но и для будущих жителей: В тексте повести есть открытое сравнение стройки с могилой: «Так могилы роют, а не дома».

Образы «буржуйки» Юлии и ее дочери Насти символизируют Россию прошлого и Россию будущего . Судьба Насти (ребенок-сирта) составляет основу конфликта «Котлована». Гибель девочки приводит героев повести к сомнению: «Где же теперь будет коммунизм на свете... ?» «Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького верного человека?» - в отчаянии спрашивает Вощев.

Трагическая символика финала «Котлована» содержит сравнение умершей с «мертвым зерном будущего», напоминая мифологическую и возникшую на ее основе христианскую формулу бессмертия. Могила Насти в финале повести - символ , заставляющий осознать, что «нет никакого коммунизма». Религиозное отношение к коммунизму определяется верой героев Платонова в то, что новое общественное устройство обеспечит людям бессмертие.

Платонов верил, что в будущем люди по «вещественным остаткам» научатся возвращать к жизни умерших. Мотив собирания и сохранения предмето в «несчастья и безвестности» постоянно звучит в «Котловане». Вощев «скопил в мешок вещественные остатки потерянных людей», на­ деясь, что предметы хранят на себе следы существования когда-то живших людей и помогут в воскрешении мертвых. Мысль о воскрешении мертвых часто повторяется в «Котловане»: «Сумеют или нет... воскресить назад сопревших людей?»; «Ты что ж, Софронов, совсем улегся иль думаешь встать все-таки?» Символика финала соотносима со словами Евангелия: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

Герой – странник поневоле, насильно вытолкнут из привычной жизни, лишён средств к существованию. Чувствует себя ненужным, становится бездомным и нищим.

Главный мотив – стремление участника событий понять смысл происходящего, чтобы осознанно участвовать в строительстве нового мира. Он обозначен в самом начале повествования.

Образ «общепролетарского дома» многозначен: его основу составляет библейская легенда о Вавилонской башне, что свидетельствует о масштабах авторского осмысления «стройки социализма». Образ-символ «дома-башни» в «Котловане» обогащается содержанием, которое он приобрёл в контексте пролетарской культуры и искусства авангарда.

Герои мечтают о том, что, переселившись в этот дом, люди оставят «снаружи» враждебную природу, освободятся от воздействия её смертоносных сил. Вера в способность человека достигнуть свободы от материального мира сближает Платонова с русскими авангардистами (Хлебников, Маяковский, Кручёных). «Преодоление материи» связано у Платонова со стремлением человека увидеть масштабную картину мира и представить себе его «общий план».

«Центральная метафора» повести уходит корнями во «всеобщую организационную науку», где главный принцип пролетарского искусства определяется как «организация материи усилиями коллектива». «Вечное здание», по замыслу архитектора, должно превратить «смертную» человеческую жизнь в жизнь вечную. Это – осуществление Рая на земле.

Также символика дома переплетается с символикой древа: оба образа могут выступать в качестве модели вселенной с подчеркнутой связью верха и низа, жизни и смерти.

Однако вместо ожидаемого возрождения материи люди тратят себя на мёртвый камень. Ожидавшие бессмертия строители сами превращаются в строительный материал так и не построенного здания социализма, существуют на пределе возможностей, на границе жизни и смерти.

Ключевое слово повести – ликвидация – создаёт лейтмотив. У него несколько синонимов: устранение, уничтожение, погибель. Мотив уничтожения людей и природы ради дома звучит постоянно. Все герои переживают опустошённость, физически ощущая, как умирает душа.

Символом «сплошной коллективизации» становятся гробы, заготовленные крестьянам. Лозунги «подложного» содержания. Процесс коллективизации пронизан насилием. Крестьяне становятся жертвой произвола, не имеющего границ.

В повести создаётся образ страны, превращенной в лагерь.

Происходит превращение котлована в могилу не только для строителей, но и для будущего России (воплощено в образе девочки Насти, её мать Юлия – символ прошлой России).

Юлия: низведение человека до уровня животного, мучительная голодная смерть, полное отчуждение и враждебность окружающих.

Настя : слабость, смерть от голода и холода. Нежизнеспособность. Смерть Насти заставляет героев думать. Что нет никакого коммунизма. Описание захоронения настии в «спеиальной» могиле говорит о вере в её будущее бессмертие.

Постоянно звучит мотив собирания си сохранения предметов «несчастья и безвестности». Платонов верит в «память вещества», способность предметов быть залогом воскрешения человека.

Трагическая символика финала содержит сравнение умершей с «мёртвым зерном будущего», раскрывается при соотнесении смысла происходящих событий с эпиграфом Достоевского к «Братьям Карамазовым»: «истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода». Даже в пропасти сохраняется надежда на спасение.

Котлован в повести - овеществленная метафора строительства социализма, модель общественной структуры эпохи коллективизации, когда все силы были направлены на строительство "общего пролетарского дома", когда рабочие трудились до изнурения, забыв себя, а крестьяне, уцелевшие от голодной смерти, покидали родные места в поисках случайного заработка.

Поэтика Платонова

«Обнажившимся сердцем» >>> особая эмоциональная насыщенность прозы Платонова.

особенность платоновской фразы. Она сочетает несочетаемое: иронию, усмешку и глубокий фсф смысл. Она прикидывается прямолинейной.

Язык Платонова – язык по-Лобачевскому (н. Иванова) с пересекающимися параллельными (иконопись). Высокий пафос соединен с гротеском.

Гротеск >>> Слом привычного мировосприятия (у коровы утомленное смертью лицо).

Особенности прозы: Гротеск. Слово, которое ломает стереотипы. Образ странника (Чевенгур, Котлован). Персонажи постоянно куда-то перемещаются >>> образ дороги. Дорога для героев Платонова – «место для житья» - реализованная метафора жизненного пути. Пейзаж полный духоподъемной жизни великого духа.

Народное миросозерцание >>> близость к русскому фольклору по характеру художественного мышления. Многосферное расширение момента. Шубин: «Платонов – интеллигент, который вышел из народа».

Сочетание трагической реальности голодной жизни России 20-х гг. с гротеском, фантастическим началом, сказочными героями рождают неповторимый стиль Платонова.

Странный язык Платонова отражает особенности его художественного мира. Это модель той фантастической реальности, в которой существуют его персонажи.

Обращает на себя внимание прием, использованный здесь автором для усиления идеологического смысла эпизода: в то время как главные персонажи повести наделены лишь фамилиями, герой, появляющийся только в одной сцене, имеет фамилию, имя и отчество. Авторский умысел проявлен и в том, что имя Иван Крестинин созвучно словосочетанию Иван - крестьянский сын.

В произведениях Платонова мастерски вскрыт механизм мифологизации сознания всех слоев общества, не только пролетариата, но и крестьянства. Писатель сочувствовал народу, попавшему в плен "идеи", видел в этом не вину его, а беду. Свою позицию он выразил словами кузнеца Сотых, который считал коммунистов хорошими людьми, но странными: "как будто ничего человек, а действует против простого народа".

В изображении платоновских героев нашли отражение многочисленные авторские интенции, порой скрытые от самого писателя. Тексты его произведений насыщены периодическими возвратами, пародийностью, повторяющимися приемами, лейтмотивами. В критике неоднократно указывалось на роль образа - символа дороги в художественной системе писателя. Почти все герои Платонова отправляются в путь искать "смысл существования

Текст сочинения:

Андрей Платонович Платонов один из своеобразнейших и загадочных писателей XX века. Его произведения трудны для восприятия неподготовленного читателя. Они не легкое чтиво. Для понимания произведений Платонова нужно вдумчивое, медленное чтение, требующее постоянной работы мыслей. Но если вы вчитаетесь, поймете замысел автора, то на всю жизнь сохраните уважение и привязанность к автору и его произведениям. Главным в раскрыҭии замысла художника является язык. Его эпитеты раскрываюҭ неожиданную сторону предмета, собыҭия или чувства, передавая прежде всего авторское восприятие, которое и нас должно потрясти: ...стрелял, уничтожая неизвестную жизнь... Ты не враг, а просто живой и эҭим уже враг. Метафора вскрывает то, что автору кажется самым важным для понимания скрытой суҭи. Фронҭ работал убивать привычная работа. Дождь порол землю..., то есть мучал, а не поил. В предложениях Платонов намеренно нарушает лексическую и синтаксическую сочетаемость и логику: ...лежала пыль скучно, ...спал наевшись ужином. Некуда жить, вот и думаешь в голову. Речь Платонова и его героев это скрытая ирония. Автор нарочно коверкает фразу, чтобы показать нелепость происходящего: продолжать лежать, умолкнувшим образом, будучи убиҭым. Язык автора это подчинение языку эпохи, это стиль штампов и лозунгов. Он передает речь увлеченных полуграмотных ораторов... Религия это предрассудки и самогон... Оказалось, что русский язык потерян. Остались одни словесные уродцы, рожа революции. Слово в произведении Платонова передает одновременно и мысль, и ее восприятие автором или героем: На дороге встречались худые деревья, горькая горелая трава и всякий другой живой и мерҭвый инвентарь природы. В произведениях Платонова нет конфликта в привычном смысле, потому что автору важно не что происходиҭ, а почему и как. Сюжет отходиҭ на второй план, так как не собыҭия, а чувства волнуюҭ автора. Речь повествователя не отделена от персонажа, они говорят одинаково. Это очень важно Платонову, так как гибнет общность, гибнет человечество и власть, отдалившиеся от природы и друг от друга. В произведениях Платонова нет положительных и отрицательных героев, они все земные люди, несущие добро и зло, нет ненависти, презрения. Мы ощущаем авторскую мягкость к героям. Художник вериҭ в человечность каждого. Все это рождает философскую убежденность автора любое насилие бессмысленно, потому что отзовется новым насилием, и это разрушиҭ самую возвышенную, прекрасную, благородную цель. Повесть Сокровенный человек заканчивается великолепным диалогом у моря. Вдали от начальства, Фома Пухов идет принимать паровоз у напарника и говориҭ: Прекрасное утро, а тот отвечает: Да, вполне революционное... А что революция несет людям? Многие произведения Платонова увидели свет лишь спустя сорок лет после смерҭи автора. Долгим был их путь к сердцам и душам читателей. Но войдя в нашу жизнь, они прочно заняли достойное место, выдвинув писателя в ряд самых читаемых и популярных авторов.

Права на сочинение "Необычность языка произведений Платонова" принадлежат его автору. При цитировании материала необходимо обязательно указывать гиперссылку на

Среди всех произведений А. Платонова особенно выделяются роман "Чевенгур" (1929), повести "Котлован" (1930) и "Ювенильное море" (1932), созданные писателем в конце 20-х — начале 30-х годов. Названные нами произведения производят сильнейшее впечатление на читателей как глубиной поставленных в них вопросов, так и необыкновенной плотностью письма, изощренной и нарочитой «корявостью» языка, которые особенно ощутимы на фоне других произведений писателя, например его публицистики с ее почти пушкинской простотой и ясностью. Наличие произведений, написанных в несколько ином — или совершенно ином стилевом ключе, заставляет отбросить возможную мысль о неумелости автора: совершенно ясно, что язык названных произведений рожден какой-то глубинной и трудно постигаемой логикой творческого процесса. Разгадать тайну платоновского языка — значит приблизиться к постижению своеобразия художественного мира одного из самых загадочных и ярких писателей XX века.

Вполне возможно рассматривать прозу Платонова, и прежде всего повесть «Котлован», как прозу сатирическую. Действительно, в ней силен критический момент, негативные явления и тенденции современной писателю жизни высмеиваются с беспощадной меткостью. Чего стоит изображение бюрократа, отправляющего в корзину случайно упавший бутерброд, «боясь, что его сочтут за человека, живущего темпами эпохи режима экономии»! Или же тонко спародированная писателем речь одного из героев повести — Софронова, который являет собой яркий образец демагога, «плетением словес» пытающегося скрыть все убожество собственной мысли.

Некоторые критики в подобной корявости языка увидели стилизацию речи «низов», подобно той, какую мы находим в ранних рассказах М. Зощенко. Но это объяснение также далеко не достаточно, тем более что, в отличие от Зощенко, не так уж много у Платонова откровенных просторечий. Зато сложность конструкций и своеобразие употребления слов у него далеко превосходит самую витиеватую речь малообразованных балагуров, ставшую предметом художественного изображения у того же М. Зощенко или, например, И. Бабеля. Недаром уже современники упрекали писателя: «Так в народе не говорят». К тому же непонятно, почему речь автора-повествователя, занимающего в повести "Котлован" подчеркнуто отстраненную позицию и никак не проявляющего себя (в отличие от героя-рассказчика у М. Зощенко), мало чем отличается от речи его героев. Да и задаются герои Платонова проблемами, от которых герои Зощенко с их приземленными интересами абсолютно далеки.

Столь же недостаточным представляется и рассмотрение прозы Платонова как прозы поэтической, в которой слова сочетаются не логически, а ассоциативно, посредством таких художественных приемов, как метафора, метонимия, паронимия, плеоназм и др. Эмоциональная сдержанность прозы писателя, ее рассудительность, почти отстраненно-регистрирующий взгляд повествователя при иногда шокирующих образах и наблюдениях — все это так противоречит известным нам образцам лирической прозы И. Тургенева, А. Чехова, И. Бунина, предполагающей живой отклик души рассказчики на то, о чем он повествует.

Произведения Платонова ближе к так называемой "орнаментальной прозе" — одного из замечательнейших стилевых явлений русской прозы первой трети XX века, которое предполагает организацию прозаического текста по законам поэтического. Сюжет в нем отступает на второй план, а единство тексту придает сложная система повторов, ассоциаций, сквозных образов и лейтмотивов, ритмическая организация текста. Достаточно сравнить прозу Платонова с прозой И. Бабеля, Б. Пильняка. Ю. Олеши и других мастеров литературного орнаментализма, чтобы увидеть глубокую оригинальность платоновского стиля, построенного на деформации привычных смысловых, синтаксических, стилевых связей. Можно также рассматривать ее прежде всего как философскую, в образной форме и посредством диалогов героев несущую строгую авторскую концепцию. Однако слишком уж неумелыми мыслителями представляются нам его герои, слишком неуклюжими и наивными кажутся их попытки размышлять над «последними вопросами» бытия.

Может быть, анализ первой фразы повести поможет нам найти подход к разгадке секрета платоновского языка?

"В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования" — так начинается повесть «Котлован», сразу поражая какой-то гротескной неправильностью словоотбора и словосочетаний. Действительно, словосочетание «в день тридцатилетия личной жизни» обращает на себя внимание своей избыточностью (достаточно было бы сказать «в день тридцатилетия»), оно приобретает смысловой оттенок какой-то канцелярской, бюрократической педантичности. Выражение «добывал средства для своего существования» также уместнее скорее для научного, чем для художественного произведения, оно придает некий безличный, механический характер труду героя. Наконец, словосочетание «механический завод» позволяет определение в нем прочитать и как эпитет: «механический» означает безжизненный, враждебный живому человеку. Как раз подобное употребление слов характерно скорее для поэтической речи, чем для речи бюрократической или научной, не терпящих никакой двусмысленности, неконкретности, метафоричности.
Итак, вернемся к существующим объяснениям специфики языка платоновской прозы (сатира, стилизация, орнаментальность, философичность). Вероятно, лишь синтез этих, на первый взгляд, противоречивых объяснений способен пролить свет на загадку платоновского языка.

Власть, которая была дана Октябрьской революцией человеку из масс, поставила перед ним те самые «вечные вопросы», искать ответы на которые прежде было привилегией «образованных классов»: «Что ты, при капитализме, что ль, живешь, когда одни особенные думали! » — упрекают главного героя в повести «Ювенильное море». Но чтобы отвечать на эти «проклятые вопросы», чтобы философствовать, надо обладать навыком логического мышления и, что немаловажно, необходимым инструментарием — набором философских понятий и умозаключений, помогающих осмыслять основы бытия. Герои Платонова ни того ни другого не имеют, однако уже осознали всю тяжесть ответственности, которая ложится на них. И потому они вынуждены пользоваться "подручными средствами" — теми словами и приемами, которые они могли почерпнуть из своей повседневной жизненной практики. Общеупотребительные и просторечные слова соседствуют здесь с обрывками лозунгов и призывов, услышанных на митингах или вычитанных в газетах, а канцеляризмы справок и распоряжений — со специальными словами — профессионализмами, сразу выдающими профессиональную принадлежность того или иного героя.

Употребление этих слов вовсе не открытие для советской литературы 20—30-х годов. Необычность стиля Платонова несколько в ином — в том, что разные стилистические пласты причудливо перемешиваются в его прозе, их различие упраздняется, они уравниваются в правах: «высокое» утрачивает свою безусловность, а «низкое», наоборот, поднимается до философских вершин. Да и привычные уху образованного человека слова нередко героями Платонова употребляются в ином значении. Так, в начале повести кровельщики называют «пищевого служащего», не подавшего им пива, «бюрократом», не понимая смысла данного слова, но твердо зная, что бюрократ — враг рабочего человека. Проза Платонова раскрывает нам процесс постижения истины, когда еще нет устоявшихся мнений и недостаточно официальных объяснений, в чем смысл жизни. Автор-повествователь не противопоставляет свои суждения точкам зрения героев, не навязывает их читателю: его мнение, как это и принято в философской, полифонической (многоголосной) прозе, лишь одно из нескольких равноправных, и должно еще пройти проверку на истинность. Поэтому и речь повествователя у Платонова столь же корява и при этом по-своему изощрена, что и речь остальных персонажей: автор тоже находится в поиске "вещества существования".
Само выражение «вещество существования» — своеобразный ключик к тайне платоновского языка. Идеология, особенно официальная, склонна воздвигать между реальностью и человеком некий фильтр из штампов, аксиом, прописных истин, за которыми сама реальность исчезает, приобретает искаженные черты. Идеология заставляет видеть то, что должно, а ни то, что есть: существенные пороки системы считать «отдельными недостатками» и «пережитками прошлого», робкие ростки будущего - бурными всходами. Однако своеобразие мировосприятия большинства героев Платонова в том и состоит, что их мировосприятие — конкретно, чувственно, они хотят честно «ощущать» коммунизм, «трогать» революцию, «видеть» счастье. И герои Платонова — люди с пробудившимся, почти первобытным, мифологическим сознанием — также истину хотят испытать на опыте, почувствовать ее, найти вещество своего существования. Им недостаточно обещаний, что «счастье произойдет от материализма», они желают быть этому свидетелями. «Убежденное впечатление» (единство мысли и чувства) — так в повести «Котлован» определяет автор суть такого мировосприятия.

В основе школьного преподавания литературы лежат не только конкретные трактовки художественных произведений, выводы научного изучения литературного процесса, но и общие принципы анализа. Историзм в рассмотрении литературных явлений, определение социальной природы явлений искусства, раскрытие связи мировоззрения и художественного метода писателя, обнаружение единства формы и содержания художественного произведения - таковы общие принципы литературоведческого и школьного анализа.

Еще при жизни писателя его произведения получали противоречивые оценки (отзыв Сталина о рассказе «Усомнившийся Макар» и бедняцкой хронике «Впрок»; критические статьи Л. Авербаха, А. Фадеева, ответ А. М. Горького А. Платонову по поводу публикации романа «Чевенгур»).

После «второго рождения» А. Платонова, в годы оттепели, о нём заговорили как о «грустном», «молчаливом» писателе, наделённым загадочной мощью интуитивного, преданалитического мышления. И лишь после возвращения платоновской прозы и драматургии в 1986-1989 г.г., в свете участия гуманистической мысли А. Платонова в мировом диалоге культур, стало очевидно, что, вероятно, не было художника в 20-е - 40-е годы с таким трагическим социально-нравственным сознанием. «В наши дни Андрей Платонов...- пишет С. Семёнова, - переживает особую, не часто случающуюся с писателем даже посмертно ситуацию, когда кристаллизуется новый его облик (для нас, для искусства, для истории и будущего): от странного, обочинного, даже «юродиво» - вредного литературного явления - как критика определяла его при жизни, от замечательного, своеобычного мастера - на взгляд литературы последних тридцати лет -- он поднимается в избраннейший и ответственный круг классиков. Восхождение? Да! Но сколь трудное и долгое и в каком колоссальном перепаде оценок!»

Действительно, глубина его мысли, концентрация духовности в его творчестве поражают, но и создают определённые трудности восприятия. Глубокий писатель ждёт вдумчивого, серьёзного читателя. Как подготовить учащихся к восприятию сложной личности и слова писателя? Как донести до них смысл идей платоновского творчества? От решения этих вопросов зависит, какие роль и место займет А. Платонов в жизни учащихся, чему их научит.

Многие учителя-словесники говорят сейчас о необходимости методических разработок, где были бы намечены пути и подходы к пониманию творчества писателя, был бы дан необходимый инструментарий, помогающий преодолеть сложность восприятия языка А. Платонова, были бы освещены особенности языка и символики его произведений.

Обычно такие стилистические средства произведения художественной выразительности, как метонимия, олицетворение, метафора, рассматриваются в качестве элементов поэтики. Однако, применительно к целому ряду произведений Андрея Платонова ("Еще мама", "Никита", "На заре туманной юности", "Железная старуха") заявлять о стандартном употреблении этих приёмов в качестве стилистических никак нельзя. Исключительность их использования А. Платоновым заключается в том, что в рассказах, героями которых являются дети, данные приёмы стали органичной и естественной формой восприятия мира. Речь должна идти не о метонимии, а метонимизации, не о метафоре, а метафоризации, не об олицетворении, а об олицетворяющей апперцепции, а также ее разновидностях. В особенности наглядно данная стилистика выступает в рассказе "Никита". Способ восприятия мира и его познания через тот или иной эмоционально окрашенный и этически существенный образ является для героев произведений А. Платонова почти нормой.

Так, герой рассказа "Еще мама" "прокладывает" себе путь в большой мир людей своей родины, вооруженный одним единственным "орудием" - образом родной матери. Герой, метонимически и метафорически примеряя его ко всем неизвестным существам, вещам и явлениям окружающего мира, именно через этот образ расширяет главный герой свой внутренний мир. Так видит Платонов первую встречу человека с родиной, наверное, самый сложный и трудный путь самопознания и социализации человека.

Эти же приемы метафоризации и метонимизации претворены в рассказе "На заре туманной юности", героиня которого девочка-сирота Оля через образ родного любящего отца осмысливает и представляет себе людей.

Метафоричны в детских рассказах Платонова и портретные характеристики тех или иных персонажей. Как, например, «по-детски открытым ртом» дышит краснофлотец Цибулько, или же, «кротко и блаженно, как в младенчества» спит подполковник Мещерин в рассказе “Челюсть дракона”. Или вспомним, что у старика-партизана из повести “Седьмой человек” лысая голова, будто покрытая “детским пухом”. Таким образом прообразы детства так или иначе фигурируют в описаниях многих персонажей Платонова. В данных случаях преобладает в основном сравнение, но ведь именно сравнение вместе с метафорой и создают художественную базу метафоры как таковой.

Платонов часто старается показать взрослую жизнь человека именно через призму его детства, отсылая читателя, таким образом, к первостепенным и простым истинам, попутно наиболее ярко характеризуя своего персонажа. Портрет у Платонова - не просто скупое изображение внешних черт, но путь в мир души, способ лучше проникнуться чувствами и ощущениями героя.

Характерен для Платонова и мифологический подтекст, обращение к фольклору. Об этом писали многие исследователи публицистики и творчества Платонова, и неудивительно. Ведь легкий, проникновенный язык Платонова, незамысловатые сюжеты детских рассказов в сочетании с глубоким философским смыслом, обращение к фантастическому, зачастую, напоминают сказки, но более метафорические и порой даже более мудрые, чем мы видим это в фольклоре. Логический ряд образов Матери-Земли, Матери-Родины, Отца-защитника проходит через все детские произведения Платонова. Это есть ось, вокруг которой вращается мир человека, что взрослого, что маленького. Ярчайшие примеры олицетворения, но не как литературно-художественного приема, а как способа восприятия героем окружающей действительности со стороны автора, и как путь к осмыслению характера персонажа со стороны читателя, встречаются в рассказе «Железная старуха».

Архаическая метафора Родины-Матери задает всю образную структуру платоновской прозы. Метонимический образ смерти, который противопоставляется всему сущему, неотделим от понятия жизни и встречи с ним не удается избежать ни одному платоновскому герою. Поразителен, однако, образ ребенка, которого хоронит мать в рассказе «Броня». Она баюкает его. «Из-под одеяла забелело, почти засветилось лицо ребенка, украшенное вокруг локонами младенчества. Мы склонились к этому столь странному, сияющему лику ребенка и увидели, что глаза его тоже смотрят на нас, но взор его равнодушен; он был уже мертв и лицо его светилось от нежности обескровленной кожи». Раскрытые глаза здесь становятся символом неестественности произошедшего. С другой стороны, ребенок всем своим описанием походит на ангела. Смерть избавила его от труда становится взрослым и черствым, избавила от мук осмысления сложного и несправедливого окружающего мира.

Таким образом, сравнения, олицетворения, метафоры и метонимия характерны для Платонова при изображении практически всех образов детей. Они неотделимы от его особенного выразительного языка, и выступают уже не как приемы, а как нечто естественное, как часть сюжета и как часть мировосприятия ребенка.

Еще при жизни Платонова, даже при первых его публикациях, именно своеобразие платоновского языка, особого его стиля выражения и повествования стало предметов обсуждения литературной элиты того времени. И поныне продолжаются споры о тех или иных философских подтекстах, а уж великолепный язык писателя не раз и не два подвергался тщательному анализу известных исследователей. Огромный интерес к Платонову обусловлен тем, что этот писатель, будучи идейно противопоставлен правящему тогда режиму в наше время открыт для прочтения и изучения. Написаны десятки книг и монографий, диссертаций и статей, а тема животрепещущего, особенного, выбивающегося из русской литературы двадцатого столетия языка Платонова продолжает волновать филологов и литературоведов. Критики заявляли о своем непонимании «странного» языка платоновской прозы.

Интерес к изучению функций самых разнообразных тропов, а также, художественных приемов в творчестве Андрея Платонова заметно возрос. Что само по себе вполне закономерно, ведь именно образ является главной единицей художественного текста.

В решении темы детства роль троп, сравнений и метафор, применяемых Платоновым, неоспорима. Особенно ярко выразился необычайно богатый язык писателя в военных рассказах о детях.

В период Великой Отечественной войны тема детства присутствует в творчестве Платонова от первого рассказа «Броня» до последнего “Возвращение”. Детство в этих произведениях - характеристика не отдельных героев, а системы персонажей. Военные рассказы Платонова можно условно поделить на несколько групп. В первую очередь, это рассказы, в которых главные герои - взрослые, но окружающая их действительность воспринимается ими через призму собственного детства, и путь к лучшему понимаю сюжета ведет в детства данных персонажей. Вторая группа рассказов классифицируется как повествования о детях войны, об их страшной судьбе, которые сызмальства получают такой ужасный жизненный опыт, который не каждый взрослый в состоянии перенести, они познают жизнь “при немцах…при смерти”.

В первой группе рассказов Платонов ведет к осознанию читателем мысли, что детство - есть категория великая по своей созидательной силе. Именно в детстве формируются самые основные навыки выживания, зарождаются и активно развиваются жизненные позиции, в том числе - нравственность, мораль. Только в детстве можно научиться любить - сначала мать, потом цветок, потом и саму жизнь… А далее - Родину, Отечество, свой народ. Именно в детстве человек начинает осознавать себя крупицей целого живого организма, неотъемлемой и неповторимой - крупицей народа, крупицей самой природы. Такова естественная суть вещей, война же нарушает этот ход, война прерывает самое время.

Такова “платоновская формула жизни”, в прозе Платонова мы видим, что происходящее вокруг ребенка горе - противоестественно. Именно противопоставление, игра на контрастах позволяет понять, как хрупок и беззащитен мир ребенка, как изменчив его внутренний облик. Но автор верит, что дети - спасители вселенной, в них олицетворяет он будущего великого человека, который переосмыслит ошибки всех прошлых поколений и приведет мир к новой, спасительной жизни. Ведь только дети способны увидеть ослепительную простоту бытия, его смысл.

Безусловно, что для создания яркого, говорящего образа ребенка писателю необходимо прибегать к использованию художественно-изобразительных средств. В тексты Платонова они включаются так живо и естественно, будто задуманы самим сюжетом, а не для более красочного изображения героев. Наиболее часто при решении темы детства употребляет Платонов такие тропы, как олицетворение, эпитеты, метафорические эпитеты, сравнения и противопоставления. Например, очень ярко и трагично описывает герой рассказа “Петрушка”. Он сравнивается с пожилым, дряхлым человеком по его мироощущению. У Платонова читаем: «на его спокойном, морщинистом и словно бы уже уставшем от житейской заботы» лице особенно выделялись глаза, которые “глядели на белый свет сумрачно и недовольно, как будто повсюду они один непорядок видели и осуждали человечество”. Уже далее, видим, что автор пишет: “говорил он не по своим летам, а как старик, но не было в его речи стариковской доброты”. Ребенок, который не познал мудрости, но устал уже от жизни. Трагическая печать войны, которую уже не смыть. Затем Петрушке противопоставляются образы других детей, которые, не смотря на тяжелые переживания, остаются живыми, по-прежнему наивными детьми, в сердцах которых горит мечта и надежда.

Выражая моральное состояние героев, Платонов из рассказа в рассказ сравнивает их ощущения со страхом и болью, сопряженным с жизнью в опустошенном мире. “Занемел от страха”, “дрогнула и приостановилось сердце Никиты” ,“скучно Афоне жить на свете”, “сердце боялось”, смотрел “чуждо и робко” .

Портрет - средство художественной выразительности, без которой вряд ли обходится хотя бы одно произведение Платонова. Описание, граничащее с олицетворением, перемежающееся постоянными метафорами и сравнениями, а также эпитетами, делают портретные зарисовки Платонова удивительно характеризующими, точными и живыми. Герои встают перед читателями в их неповторимом облике, и в нем же, в этом загадочном облике, и скрыт ключ к пониманию смыслового контекста произведений.

Обыгрывает автор и тему игры, создавая из самого образа игры целую метафору. Например, в рассказе “Одухотворенные люди” краснофлотец видит играющих детей, по Платонову “детей, играющих в смерть”. Метафора сама по себе великолепно обыгран и ситуативно, и имеет глубокий философско-художественный подтекст.

Великолепно обыгрывается автором и образ ребенка-цветка в ряде его рассказов, таких, как “Неизвестный цветок”, “Никита”, “Цветок на земле”. Данный образ подчеркивает хрупкость и красоту внутреннего мира ребенка. Однако, в рассказе “Цветок на земле” звучит мысль, что только столь хрупкое внешне, и сильное духом создание способно выжить на каменистой почве нашего темного мира.

Все это выражается великолепным, изящным, но и простым одновременно языком Платонова. Платоновский стиль изложения характеризуют зачастую как язык детства, апеллируя даже не к тематике его рассказов, а к форме, в которой Платонов выражает мысль. Среди критиков утвердилось мнение, что проза писателя носит характер языка так называемого “темного сознания”. На основе этого легко сделать вывод о том, что «тяжеловесные» выражения, которыми перенасыщены произведения Платонова, являются на самом деле следствием осознания его героями бытия, окружающего мира, познания глубинного философского смысла. Неповторимый стиль платоновского языка складывается из следующих его особенностей.

Во-первых, это нарушение лексической сочетаемости слов. Такой прием позволяет Платонову более живо, разговорно и выразительно изобразить свою художественную действительность, создается ощущение простоты и понятности. Образ, построенный на не сочетаемых, на первый взгляд, сочетаниях слов неожиданно более полно и красочно раскрывается при прочтении.

Характерно для Платонова и избыточное уточнение. Оно применяется, если автор хочет приковать внимание читателя к какой-нибудь важной детали, дающий ему (читателю) ключ к осознанию метафизического контекста произведения.

Повтор близких по смыслу слов оказывает усиливающее действие, подчеркивает остроту ощущения или переживания. У Платонова этот прием приобретает особенную стилистику.

Инверсионный порядок слов служит для качественно лучшего построения образа, делает речь автора более лиричной и плавной, более “народной”. Не секрет также, что излюбленным методом платоновского письма является совмещение различных стилей, которое создает у читателя ощущения трехмерности происходящего в рассказах

Из всего сказанного можно сделать вывод: создание такого языка является способом выражения авторской позиции. Об этом свидетельствует признание самого писателя: “...границы моего языка означают границы моего мира”. Это подтверждает, что основное внимание в платоновских произведениях привлечено к человеку и процессам познания, восприятия мироощущения, что является одной из характерных особенностей художественного мира Платонова в целом.

В. Буйлов

Художественное наследие Андрея Платонова на протяжении десятилетий было предметом исследований, отвечавших духу своего времени, объектом литературной и внелитературной полемики, в которой фигура писателя рассматривалась в диапазоне от «истинного пролетарского писателя-реалиста», «не вышедшего» из народа, оставшегося с народом, и до юродствующего «подпильнячника» (по имени Б. Пильняка - самобытнейшего писателя и друга Платонова). Одним из главных факторов, определяющих такую разницу в подходах к творчеству Платонова, был его язык. Хотя, если поразмыслить, формально язык Платонова как раз отвечал духу времени. По словам Иосифа Бродского, Платонов «писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; и никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих современников - Бабеля, Замятина, Булгакова, Зощенко, занимавшихся более или менее стилистическим гурманством, т.е. игравшими с языком каждый в свою игру (что есть, в конце концов, форма эскапизма), - он, Платонов, сам подчинил себя языку эпохи».

Такой «квазиязык утопии» можно условно, с некоторыми оговорками, рассматривать как некую вторичную семиотическую систему, «пристройку» к национальному языку, используемую определенной социальной группой. Он играет роль своеобразного стилистически маркированного сигнала, отделяющего «своего» от «чужого», роль речевого «пароля», обеспечивающего «проход» в социально ограниченную зону классово-идеологической коммуникации. Русский же литературный язык отвергается как язык буржуазии и интеллигенции, он становится предметом насмешек и гонений. Таким образом, создавая и пытаясь воплотить в жизнь утопию, «человек разрушает язык». Рождается новый, видоизмененный, советский язык, «поощряемый государством, формируемый государством», отстаивающий систему, особенностью которой была «декларативная утопичность», т.е. заявление о создании «идеального общества». Этот язык носит лозунговый, плакатный, декларативный характер. «Одни должны думать, другие - работать. Одни должны сочинять слова, другие - их изучать». Язык утопии отличается бедностью, отсутствием различия между словом письменным и разговорным, изменением ценности слов и их частотности. Основные черты языка революционной эпохи были еще в 20-е гг. описаны А.М. Селищевым.

Геллер так охарактеризовал особенности платоновского языка: «Глава парижской школы фрейдистов Жак Лакан пришел к выводу, что человек сначала говорит, а потом думает. Истина эта была известна Платонову, герои которого всегда сначала говорят, а потом думают... Причем они думают определенным образом потому, что говорят определенным образом. И говорят, и думают они по-особенному... Язык Платонова - язык, на котором говорит утопия, и язык, который она создает, чтобы на нем говорили. Язык утопии становится инструментом коммуникации и орудием формирования жителя идеального общества».

Можно высказать мысль, а можно сказать фразу. Но можно уже и мысли иметь в форме единожды заготовленных фраз, когда естественный сложный мыслительный процесс порождения речи подменяется механической подстановкой готовых клише. При этом речевая деятельность сводится к функционально-синтаксической организации языковых элементов лишь в рамках отдельного высказывания, исключая программирование и реализацию целостного текста и составляющих его содержательных блоков. Например, герои Платонова могут произносить только отдельные фразы, но не способны складывать их в развернутую речь. Об опасности необратимых изменений в человеческой мыслительной природе, как, впрочем, и о других последствиях тоталитарной переделки общества, еще в XIX в. предупреждал М.Е. Салтыков-Щедрин, гротескно наградив одного из своих сатирических персонажей органчиком, заменяющим мозги.

Изменения в языке в первую очередь коснулись советской литературы, которая была пропущена через мясорубку «нормализирования» соцреализмом не только в плане содержания, но и в плане формы. Андрей Платонов тоже пишет на языке данной эпохи. Но делает он это сознательно: формально подчинив себя языку утопии, он как бы раскрывает подмену общечеловеческих ценностей, выраженную в этом языке, и таким образом борется с языком утопии через его употребление. И «через язык» борется с самой утопией. Язык повести «Котлован» отличается преданалитичностью. Мы можем наблюдать процесс стенографирования языком мысли и чувства. Герои Платонова говорят то, что чувствуют, а потом уже думают, если вообще могут думать. Вот как определяется Платоновым способность представителей «нормализованной» (по словам Платонова) массы к мышлению: Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом - поневоле ему приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться; И с покорностью наклонял унылую голову, которой уже нечего было думать;... усталых, недумающих людей; ...Елисей...от отсутствия своего ума не мог сказать ни одного слова; Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал и не объяснил Сафронову его сомнения.

При отсутствии мысли платоновским персонажам нечего выражать в своей речи. Обращает на себя внимание некоторая намеренная двойственность такой языковой ситуации, смоделированной Платоновым, некий скрытый смысл, выражаемый писателем посредством своеобразного эзопова языка. Можно по-разному понимать такое положение вещей: 1) они вообще не могут думать - отучены системой или были уже такие; 2) они не умеют думать так, как от них требуется, а поскольку по-своему, самостоятельно думать запрещено, остается только чувствовать.

В свою очередь, представители советской власти - «заместители пролетариата» (перифраза Платонова), - силой навязав народу такой языковой и мыслительный режим, сами прекрасно к нему приспособились: ...запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную общественную силу, - и там Козлов пугал и так уже напуганных служащих своей научностью, кругозором и подкованностью.

Андрей Платонов называет главную причину такой массовой мыслительной деформации: Тебе, Вощев, государство дало лишний час на твою задумчивость - работал восемь, теперь семь, ты бы и жил - молчал! Если все мы сразу задумаемся, то кто же действовать будет?.

Творческую манеру Андрея Платонова и его стиль называют по-разному. Это и «абсурд», и «сюрреализм», и «ёрничество» и «косноязычие», и «неправильная прелесть языка». Жанрово некоторые его прозаические произведения определяют как утопию или антиутопию. Платоновская антиутопия может быть представлена как социально направленная сатира, выраженная в гротеске, реализованная в органической взаимосвязи с такими элементами литературнохудожественной условности, как миф, символ, аллегория, мениппея, карнавализация.

Попытаемся же провести выборочный анализ языка повести «Котлован», чтобы увидеть, какими конкретными формами литературно-художественной условности и какими языковыми изобразительными средствами пользуется автор для повышения экспрессивности текста, его художественной выразительности, для достижения сатирического эффекта и как язык повести соотносится с языком эпохи, в которую писал Платонов.

Художественное пространство повести строится на гротеске, позволяющем создать по форме ирреальную, карнавализированную, но в то же время узнаваемую картину социалистического переустройства мира. Гротесковая символика вызывает у нормального, думающего человека скорее ужас, чем улыбку: Активист пришел на Двор совместно с передовым персоналом и, расставив пешеходов в виде пятикратной звезды, стал посреди всех и произнес свое слово, указывающее пешеходам идти в среду окружающего беднячества и показать ему свойство колхоза путем призвания к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее будет плохо.

Платонов карнавализирует сюжет: цена человеческой жизни в новом государстве настолько упала, что даже гробы используются в качестве обыкновенного житейского инвентаря, и это не вызывает ни у кого удивления или протеста: Чиклин сказал, что...было отрыто сто пустых гробов: два из них он забрал для девочки - в одном гробу сделал ей постель на будущее время, когда она станет спать без его живота, а другой подарил ей для игрушек и всякого детского хозяйства: она тоже имеет свой красный уголок.

Гротеск приобретает символическое значение, подводя черту под всей системой, поставившей уничтожение своих граждан на массовый поток: «А к чему же бревна-то ладят, товарищ активист?» - спросил задний середняк. - «А это для ликвидации классов организуется плот, чтоб завтрашний день кулацкий сектор ехал по речке в море и далее»...

Платонов активно использует аллегорию. «Нормализованные» жизнь и труд «нормализованных» работников вызывают у него ассоциацию с животной жизнью. Коллективистское содержание новой жизни еще больше усиливает платоновское ощущение «стадности» человеческого существования. Его аллегорические обобщения приобретают концептуальный характер, вынося приговор системе в целом: ...лошади сплоченной массой миновали улицу и спустились в овраг, в котором содержалась вода... затем выбрались на береговую сушь и тронулись обратно, не теряя строя и сплочения между собой... На дворе лошади открыли рты, пища упала из них в одну среднюю кучу, и тогда обобществленный скот стал вокруг и начал медленно есть, организованно смирившись без заботы человека.

Наравне с гиперболой, гротеском, аллегорией и т.д. Андрей Платонов активно пользуется и таким художественным и стилистическим средством сатирического отображения действительности, как ирония, которая нередко граничит с сарказмом. Писатель смеется над советскими лозунгами, ставшими для некоторых способом мышления: - Эх! ...жалобно произнес кузнец. - Гляжу на детей, а самому так и хочется крикнуть: «Да здравствует Первое мая!».

Он иронизирует над абсурдностью проводимых кампаний: «Слушайте наши сообщения: заготовляйте ивовое корье!» - И здесь радио опять прекратилось. Активист, услышав сообщение, задумался для памяти, чтобы не забыть об ивово-корьевой кампании и не прослыть на весь район упущенем, как с ним совершилось в прошлый раз, когда он забыл про организацию для кустарника, а теперь весь колхоз сидит без прутьев;

издевается над ложным партийным энтузиазмом: Активист сидел с тремя своими помощниками, похудевшими от беспрерывного геройства и вполне бедными людьми, на лица их изображали одно и то же твердое чувство - усердную беззаветность;

иронически разоблачает примитивность мышления «заместителей пролетариата»: Активист желал бы еще, чтобы район объявил его в своем постановлении самым идеологическим во всей районной надстройке, но это желание утихло в нем без последствий, потому что он вспомнил, как после хлебозаготовок ему пришлось заявить о себе, что он умнейший человек на данном этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой.

Иронию сменяет горький сарказм, когда Платонов описывает истязаемый народ: По колхозной улице также находились нездешние люди: они молча стояли в ожидании той радости, за которой их привели сюда Елисей и другие колхозные пешеходы. Весь ужас положения этих крестьян заключается в том, что радость - это уже ожидающий их зловещий плот-эшафот, приготовленный к смертельному для них спуску в море.

В следующем отрывке скрыт намек на активно проводимую партией борьбу с «правым» и «левым уклонизмом»: На улицу выскочил всадник на трепещущем коне.

Где актив? - крикнул он сидящему колхозу, не теряя скорости.

Скачи прямо! - сообщил путь колхоз. - Только не сворачивай ни направо, ни налево.

Платонов пишет не «языком мысли», но «языком чувств», используя его как прием отражения современной ему действительности, внося в него элементы гиперболизации и метафоричности. Автор активно использует метонимический перенос, особенно для описания коллективистского сознания, когда думают все одинаково и одновременно: «Какую лошадь портит, бюрократ!» - думал колхоз; Вышедши наружу, колхоз сел у плетня и стал сидеть, озирая всю деревню...; - А куда? - спросил колхоз...

Платонов использует метонимическое олицетворение, придавая безличным в основе своей советским административно-политическим инстанциям характер сознательно действующей казенной силы. В качестве действующего лица выступают даже отвлеченные понятия: ... однако этот молотобоец не числился членом колхоза, а считался наемным лицом, и профсоюзная линия, получая сообщения об этом официальном батраке, одном во всем районе, глубоко тревожилась.

Прием метонимии позволяет разглядеть уродливый лик власти:

Это окрпрофбюро хотело показать вашей первой образцовой артели...; Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, - сказали в завкоме.

Посредством метонимии передается казенное отношение представителей власти к трудящимся: Чиклин глядел вслед ушедшей босой коллективизации, не зная, что нужно дальше предполагать...; ...пивная для отходников и низкооплачиваемых категорий...

Платонов активно использует оксюморон. Постановка рядом двух противоположных по семантике и стилистической окраске слов придает предложению экспрессию сарказма: ...и теперь наблюдал со спины животного великое рытье.

Использование антитезы создает эффект относительности любых, даже самых категоричных идеологических суждений, впечатление алогичности происходящего. Путем иронического обыгрывания противоречивых идеологических штампов, допускающих частую нестыковку фактов жизни и деклараций, Платонов высмеивает глупость советской пропаганды: По последним материалам, имеющимся в руке областного комитета, - значилось в конце директивы, - видно, например; что актив колхоза имени Генеральной Линии уже забежал в левацкое болото правого оппортунизма.

Текст «Котлована» отличается стилевой многослойностью. Условно можно выделить три стилевых уровня, взаимодействием которых определяется особенное, неповторимое звучание прозы Платонова. Для стиля делового отчета характерно обилие профессионально-технической и официально-деловой лексики. Вкрапление Платоновым этой лексики в повествование, где присутствуют слова и фразы других стилей, создает эффект необычного пафоса, приподнятости, столь характерных для языка утопии. Именно слова «высокого» стиля выступают в предложениях иной стилевой характеристики эмоционально-смысловыми центрами. Стиль объективного повествования определяется общеупотребительной, нейтральной, часто разговорной, даже диалектной лексикой и используется Платоновым для раскрытия первого плана повествования - изображения конкретного в жизни. Стиль возвышенного повествования с преобладанием собственно возвышенной лексики способствует платоновскому «домысливанию» мира обыденных отношений, придает им оттенок возвышенности, что характерно для языка утопии, часто служит средством оформления авторской иронии или же, напротив, помогает Платонову выразить собственное романтическое видение мира, свое представление об особой значимости для него многих общечеловеческих категорий, таких, как «счастье», «душа», «любовь», «добро» и др.

В целях достижения наивысшей языковой экспрессивности и сатирического эффекта Платонов активно использует бюрократический, казенный язык: ...Каждый, как говорится, гражданин обязан нести данную ему директиву, а вы свою бросаете и равняетесь на отсталость. Это никуда не годится, я пойду в инстанцию, вы нашу линию портите, вы против темпа и руководства...; Я слышал, товарищи, вы свои тенденции здесь бросали, так я вас попрошу стать попассивнее, а то время производству настает! А тебе, товарищ Чиклин, надо бы установку на Козлова взять - он на саботаж линию берет.

Платонов иронизирует над мифологизацией идеологии, над мышлением образами-картинками, образами-плакатами по типу «Окон РОСТА»: ...Мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!..

Он сталкивает церковнославянскую лексику с канцеляризмами, верно обозначив эту характерную черту клишированной советской идеологической речи, о которой упоминал также Селищев: Прощай, - сказал ему Софронов, - ты теперь как передовой ангел от рабочего состава, ввиду вознесения его в служебные учреждения...

Платонов прибегает к стилизации под народный язык для создания сатирического эффекта: - Очнись! - сказал ему Чиклин. - Ляжь с медведем и забудься; - Бедняку нигде не страшно: я б давно записался, только зою сеять боюсь. - Какую зою? Если сою, то она ведь официальный злак!. В последнем случае проявляется платоновский сарказм: идеология распространяется не только на язык, но и на все другие сферы, в частности на сельскохозяйственную науку («официальный злак»).

В «Котловане» обыгрывается характерное для большевиков использование в идеологической речи военной лексики (мобилизовать, фронт строительства): Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства! Крапива есть не что иное, как предмет нужды заграницы.

Советская официально-бюрократическая речь у Платонова насыщена такими элементами, как акты побуждения (директивы, прескрипции), акты принятия обязательств (комиссивы), акты-установления (декларации, вердикты, оперативы) и т.д.

Платонов также прибегает к интересному приему, который заключается в стилизации речи под речь «заместителей пролетариата». Один из персонажей «Котлована» воспроизводит характерные черты речи двух погибших активистов, Сафронова и Козлова, в воображаемом разговоре с ними: «Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь, как ты: стану умнеть, начну выступать с точкой зрения, увижу всю твою тенденцию, ты вполне можешь не существовать...; - А ты, Козлов, тоже не заботься жить. Я сам себя забуду, но тебя начну иметь постоянно. Всю твою погибшую жизнь, все твои задачи спрячу в себя и не брошу их никуда, так что ты считай себя живым. Буду день и ночь активным, всю организационностъ на заметку возьму, на пенсию стану, лежи спокойно, товарищ Козлов!

Для синтаксиса речи платоновских персонажей характерны неопределенно-личные, обобщенно-личные и безличные конструкции: личностей нет - есть что-то «там», «наверху». Жизнь регламентирована до предела: сон - часть зарплаты, и его посчитали. Перестань брать слово, когда мне спится, а то я на тебя заявление подам! Не беспокойся - сон ведь тоже как зарплата считается, там тебе укажут...

Для создания сатирического эффекта Платонов использует исловообразовательные средства. Образования с суффиксами -ец, -щик, -щин-, в новом, советском языке выражают отрицательное отношение говорящего к предметам или явлениям, названным именем с этими суффиксами: перерожденец, алилуйщик, штурмовщина. Платонов вкладывает в уста своих героев рядом с такими словами пародийные новообразования: Значит, я переугожденец? - все более догадываясь, пугался профуполномоченный. - У нас есть в профбюро один какой-то аллилуйщик, а я, значит, переугожденец?; ...Влежащей директиве отмечались маложелательные явления перегибщины, забеговщества, переусердщины и всякого сползания по правому и левому откосу с отточенной остроты четкой линии.

Таким образом, взаимодействие семиотической открытости платоновского текста и его структурной и смысловой законченности при активном включении разнообразных форм художественно-литературной условности создает тот неповторимый платоновский стиль, который никак нельзя упрекнуть ни в подражательстве, ни в блеклости форм содержания и выражения. И уж конечно, можно лишь очень условно говорить о «подчинении» Андрея Платонова языку эпохи, языку утопии. Напротив, писатель не только заявляет о подмене общечеловеческих ценностей, выраженной в языке утопии, но и сознательно борется с этим языком посредством его употребления в своем антиутопическом повествовании. В результате сложного синтеза взаимно дополняющих друг друга художественных форм и системы языковых изобразительных средств образуется не поддающийся никакому копированию и переработке идиостиль Андрея Платонова.

Ключевые слова: Андрей Платонов, утопия, критика на творчество Андрея Платонова, критика на произведения Андрея Платонова, анализ произведений Андрея Платонова, скачать критику, скачать анализ, скачать бесплатно, русская литература 20 века