РЕТЧЩК ЮФЕГ: "14 ДЕЛБВТС ДЕКУФЧЙФЕМШОП ПФЛТЩМП ОПЧХА ЖБЪХ ОБЫЕЗП РПМЙФЙЮЕУЛПЗП ЧПУРЙФБОЙС, Й, ЮФП НПЦЕФ РПЛБЪБФШУС УФТБООЩН, РТЙЮЙОПК ПЗТПНОПЗП ЧМЙСОЙС, ЛПФПТПЕ РТЙПВТЕМП ЬФП ДЕМП Й УЛБЪБМПУШ ОБ ПВЭЕУФЧЕ ВПМШЫЕ, ЮЕН РТПРБЗБОДБ, ОЕ ВПМШЫЕ, ЮЕН ФЕПТЙЙ, ВЩМП УБНП ЧПУРЙФБОЙЕ ЗЕТПКУЛПЗП РПЧЕДЕОЙС ЪБЗПЧПТЭЙЛПЧ ОБ РМПЭБДЙ, ОБ УХДЕ, Ч ЛБОДБМБИ, РЕТЕД МЙГПН ЙНРЕТБФПТБ оЙЛПМБС Й Ч УЙВЙТУЛЙИ ТХДОЙЛБИ. тХУУЛЙН ОЕ ИЧБФБМП ПФОАДШ ОЕ МЙВЕТБМШОЩИ УФТЕНМЕОЙК ЙМЙ РПОЙНБОЙС УПЧЕТЫБЧЫЙИУС ЪМПХРПФТЕВМЕОЙК: ЙН ОЕДПУФБЧБМП УМХЮБС, ЛПФПТЩК ДБМ ВЩ ЙН УНЕМПУФШ ЙОЙГЙБФЙЧЩ. фЕПТЙС ЧОХЫБЕФ ХВЕЦДЕОЙЕ, РТЙНЕТ ПРТЕДЕМСЕФ ПВТБЪ ДЕКУФЧЙК.
...й ЧПФ ЬФЙ РЕТЧЩЕ РТЙЫМЙ, СЧЙЧ ФБЛПЕ ЧЕМЙЮЙЕ ДХЫЙ, ФБЛХА УЙМХ ИБТБЛФЕТБ, ЮФП РТБЧЙФЕМШУФЧП Ч УЧПЕН ПЖЙГЙБМШОПН ДЕСОЙЙ ОЕ РПУНЕМП ОЙ ХОЙЪЙФШ, ОЙ ЪБЛМЕКНЙФШ ЙИ РПЪПТПН".
б.й.зЕТГЕО

рЕТЧЩК ЧЕДХЭЙК: дЧЙЦЕОЙЕ ДЕЛБВТЙУФПЧ ЪБТПДЙМПУШ ЕЭЕ Ч 1810 ЗПДХ. вХДХЭЙЕ ДЕЛБВТЙУФЩ ЮЙФБМЙ РТПЙЪЧЕДЕОЙС ЖТБОГХЪУЛЙИ РЙУБФЕМЕК-ЧПМШОПМАВГЕЧ: чПМШФЕТБ, тХУУП, дЙДТП, дБМБНВЕТБ, нПОФЕУЛШЕ. ьФЙ БЧФПТЩ РТЕУМЕДПЧБМЙ БОФЙЖЕПДБМШОЩЕ ГЕМЙ Й УФБЧЙМЙ ЙИ РЕТЕД НЩУМСЭЕК НПМПДЕЦША.
пУПВЕООП ХУЙМЙМЙ ЧПМШОПМАВЙЧЩЕ ОБУФТПЕОЙС пФЕЮЕУФЧЕООБС ЧПКОБ 1812 ЗПДБ Й ЪБЗТБОЙЮОЩК РПИПД ТХУУЛПК БТНЙЙ 1813-1814 ЗПДПЧ.
чФПТПК ЮФЕГ: "еЭЕ ЧПКОБ ДМЙМБУШ, ЛПЗДБ ТБФОЙЛЙ, ЧПЪЧТБФСУШ Ч ДПНБ, РЕТЧЩЕ ТБЪОЕУМЙ ТПРПФ Ч ЛМБУУЕ ОБТПДБ. нЩ РТПМЙЧБМЙ ЛТПЧШ, ЗПЧПТЙМЙ ПОЙ, Б ОБУ ПРСФШ ЪБУФБЧМСАФ РПФЕФШ ОБ ВБТЭЙОЕ. нЩ ЙЪВБЧЙМЙ ТПДЙОХ ПФ ФЙТБОБ, Б ОБУ ПРСФШ ФЙТБОСФ ЗПУРПДБ". фБЛ РЙУБМ ЮЕТЕЪ 12 МЕФ ЙЪ ЛТЕРПУФЙ ДЕЛБВТЙУФ, РЙУБФЕМШ бМЕЛУБОДТ вЕУФХЦЕЧ-нБТМЙОУЛЙК оЙЛПМБА I.
рЕТЧЩК ЧЕДХЭЙК: ч вПТПДЙОУЛПН УТБЦЕОЙЙ ХЮБУФЧПЧБМЙ ВХДХЭЙЕ ДЕЛБВТЙУФЩ: б. вТЙЗЗЕТ, п. чПМЛПОУЛЙК, ж. зМЙОЛБ, ч. дБЧЩДПЧ, н. нЙФШЛПЧ, б.о.нХТБЧШЕЧ, нБФЧЕК Й уЕТЗЕК нХТБЧШЕЧЩ Й НОПЗЙЕ ДТХЗЙЕ. н. жПОЧЙЪЙО, й. сЛХОЙО, р. рЕУФЕМШ, ч. тБЕЧУЛЙК, Й НОПЗЙЕ ДТХЗЙЕ.
чФПТПК ЮФЕГ: "йЪ жТБОГЙЙ Ч 14-Н ЗПДХ НЩ ЧПЪЧТБФЙМЙУШ НПТЕН Ч тПУУЙА. дМС ПЪОБНЕОПЧБОЙС ЧЕМЙЛПЗП ЬФПЗП ДОС ВЩМЙ ЧЩУФТПЕОЩ ОБ УЛПТХА ТХЛХ Х РЕФЕТЗПЖУЛПЗП ЧЯЕЪДБ ЧПТПФБ Й ОБ ОЙИ РПУФБЧМЕОЩ ЫЕУФШ БМЕВБУФТПЧЩИ МПЫБДЕК, ЪОБНЕОХАЭЙИ ЫЕУФШ ЗЧБТДЕКУЛЙИ РПМЛПЧ РЕТЧПК ДЙЧЙЪЙЙ. фПМУФПК Й С, НЩ УФПСМЙ ОЕДБМЕЛП ПФ ЪПМПФПК ЛБТЕФЩ, Ч ЛПФПТПК УЙДЕМБ ЙНРЕТБФТЙГБ нБТЙС жЕДПТПЧОБ У ЧЕМЙЛПК ЛОСЗЙОЕК бООПК рБЧМПЧОПК. оБЛПОЕГ РПЛБЪБМУС ЙНРЕТБФПТ ЧРЕТЕДЙ ЗЧБТДЕКУЛПК ДЙЧЙЪЙЙ, ОБ УМБЧОПН ТЩЦЕН ЛПОЕ, У ПВОБЦЕООПК ЫРБЗПК, ЛПФПТХА ПО ЗПФПЧ ВЩМ ХЦЕ ПРХУФЙФШ РЕТЕД ЙНРЕТБФТЙГЕК. нЩ ЙН МАВПЧБМЙУШ: ОП Ч УБНХА ЬФХ НЙОХФХ РПЮФЙ РЕТЕД ЕЗП МПЫБДША РТПВЕЦБМ ЮЕТЕЪ ХМЙГХ НХЦЙЛ. йНРЕТБФПТ ДБМ ЫРПТЩ УЧПЕК МПЫБДЙ Й ВТПУЙМУС ОБ ВЕЗХЭЕЗП У ПВОБЦЕООПК ЫРБЗПК. рПМЙГЙС РТЙОСМБ НХЦЙЛБ Ч РБМЛЙ. нЩ ОЕ ЧЕТЙМЙ УПВУФЧЕООЩН ЗМБЪБН Й ПФЧЕТОХМЙУШ, УФЩДСУШ ЪБ МАВЙНПЗП ОБНЙ ГБТС. ьФП ВЩМП ЧП НОЕ РЕТЧПЕ ТБЪПЮБТПЧБОЙЕ ОБ ЕЗП УЮЕФ..."
йЪ "ъБРЙУПЛ" ДЕЛБВТЙУФБ йЧБОБ дНЙФТЙЕЧЙЮБ сЛХЫЙОБ
рЕТЧЩК ЧЕДХЭЙК: ч 1816 ЗПДХ Ч рЕФЕТВХТЗЕ ЧПЪОЙЛМБ РЕТЧБС ФБКОБС ПТЗБОЙЪБГЙС "уПАЪ УРБУЕОЙС". ч ОЕЕ ЧИПДЙМЙ ЙЪЧЕУФОЩЕ ДЕСФЕМЙ ДЕЛБВТЙУФУЛПЗП ДЧЙЦЕОЙС, ЧУЕЗП ПЛПМП 30 ЮЕМПЧЕЛ.
рЕТЧЩК ЮФЕГ: "...ФБКОПЕ ПВЭЕУФЧП ОБЫЕ ПФОАДШ ОЕ ВЩМП ЛТБНПМШОЩН, ОП РПМЙФЙЮЕУЛЙН. пОП, ЧЩЛМАЮБС ТБЪЧЕ ОЕНОПЗЙИ, УПУФПСМП ЙЪ МАДЕК, ЛПЙНЙ тПУУЙС ЧУЕЗДБ ВХДЕФ ЗПТДЙФШУС..."
з.у.вБФЕОШЛПЧ, ДЕЛБВТЙУФ
рЕТЧЩК ЧЕДХЭЙК: рПФПН РПСЧЙМУС ВПМЕЕ НПДОЩК "уПАЪ ВМБЗПДЕОУФЧЙС", ЛПФПТЩК УФБЧЙМ УЕВЕ ГЕМША ХОЙЮФПЦЕОЙЕ ЛТЕРПУФОПЗП РТБЧБ Й УБНПДЕТЦБЧЙС.
фТЕФЙК ЮФЕГ:
фЩ УЛБЦЙ, ЗПЧПТЙ,
лБЛ Ч тПУУЙЙ ГБТЙ
рТБЧСФ.
фЩ УЛБЦЙ РПУЛПТЕК,
лБЛ Ч тПУУЙЙ ГБТЕК
дБЧСФ.
лБЛ ЛБРТБМЩ рЕФТБ
рТПЧПЦБМЙ У ДЧПТБ
фЙИП.
б ЦЕОБ РТЕД ДЧПТГПН
тБЪЯЕЪЦБМБ ЧЕТИПН
мЙИП.
лБЛ ЛХТОПУЩК ЪМПДЕК
чПГБТЙМУС ОБ ОЕК -
зПТЕ!
оП зПУРПДШ, ТХУУЛЙК вПЗ,
вЕДОЩН МАДСН РПНПЗ
чУЛПТЕ.
б.б.вЕУФХЦЕЧ Й л.ж.тЩМЕЕЧ
(ЙЪ БЗЙФБГЙПООЩИ РЕУЕО)
рЕТЧЩК ЧЕДХЭЙК: ч ОБЮБМЕ 20-И ЗПДПЧ ЧПЪОЙЛМЙ ПВЭЕУФЧБ - "аЦОПЕ ПВЭЕУФЧП", "пВЭЕУФЧП УПЕДЙОЕООЩИ УМБЧСО".
гЕОФТПН аЦОПЗП ПВЭЕУФЧБ ВЩМП фХМШЮЙОП, ЗДЕ ЛЧБТФЙТПЧБМЙ ПЖЙГЕТЩ - ХЮБУФОЙЛЙ ЪБЗПЧПТБ.
рЕТЧЩК ЮФЕГ: "ч ЮЙУМЕ ЗМБЧОЩИ ЧПЦДЕК ЬФПЗП ЪБЗПЧПТБ ВЩМЙ НПМПДЩЕ МАДЙ, У ЛПФПТЩНЙ С ВЩМ ПЮЕОШ ЛПТПФЛП ЪОБЛПН Й ХЧБЦБМ ЙИ ЪБ РТЕЛТБУОХА ОТБЧУФЧЕООПУФШ, ВМБЗПТПДОЩЕ ЮХЧУФЧБ, ХН Й ВМЕУФСЭЕЕ ПВТБЪПЧБОЙЕ".
ж.р.фПМУФПК

чФПТПК ЧЕДХЭЙК: чОЕЪБРОБС УНЕТФШ бМЕЛУБОДТБ Ч фБЗБОТПЗЕ РПУФБЧЙМБ ВХДХЭЙИ ДЕЛБВТЙУФПЧ Ч УМПЦОПЕ РПМПЦЕОЙЕ. пОЙ ОЕ ВЩМЙ ЗПФПЧЩ Л ЧЩУФХРМЕОЙА, ПДОБЛП ФБЛПК ВМБЗПРТЙСФОЩК НПНЕОФ ЧТСД МЙ РТЕДУФБЧЙФУС. ч 1825 ЗПДХ 14 ДЕЛБВТС ДПМЦОБ ВЩМБ РТПКФЙ "РЕТЕРТЙУСЗБ" оЙЛПМБА.
юЕФЧЕТФЩК ЮФЕГ:
...ч рЕФЕТВХТЗЕ Ч ДЕОШ РТЙУСЗЙ
ВЩМ ВХОФ, ЙУРПМОЕООЩК ПФЧБЗЙ.
рПМЛ ЧЩЫЕМ ЮХФШ ОЕ ОБ ЪБТЕ:
й УФБМ ОБ РМПЭБДЙ Ч ЛБТЕ,
зПФПЧ ОБ УНЕТФШ Й ЦБЦДЕФ ЧПМЙ -
оЕ ОБДП ВПМШЫЕ ТБВУЛПК ДПМЙ!
тЕВСФБ! уФПКФЕ Ч ДПВТЩК ЮБУ,
уЧСФБС тХУШ РПНСОЕФ ЧБУ!
оЙЛПМБК пЗБТЕЧ

рСФЩК ЮФЕГ:
фЙТБО, ЧПУФТЕРЕЭЙ! тПДЙФШУС
НПЦЕФ ПО,
йМШ лБУУЙК, ЙМЙ вТХФ, ЙМШ ЧТБЗ
ГБТЕК лБФПО!
п, ЛБЛ ОБ МЙТЕ С РПФЭХУШ ФПЗП
РТПУМБЧЙФШ,
пФЕЮЕУФЧП НПЕ ЛФП ПФ ФЕВС ЙЪВБЧЙФ!
рПД МЙГЕНЕТЙЕН ФЩ НЩУМЙЫШ,
НПЦЕФ ВЩФШ,
пФ ЧЪПТБ ПВЭЕЗП РТЙЮЙОЩ ЪМБ
ХЛТЩФШ...
оЕ ЪОБС П УЧПЕН ХЦБУОПН
РПМПЦЕОШЕ,
фЩ ЪБВМХЦДБЕЫШУС Ч ОЕУЮБУФОПН
ПУМЕРМЕОШЕ,
лБЛ ОЙ РТЙФЧПТУФЧХЕЫШ Й ЛБЛ ФЩ
ОЙ ИЙФТЙЫШ,
оП УЧПКУФЧБ ЪМПВОЩЕ ДХЫЙ
ОЕ ХФБЙЫШ...
рЕТЧЩК ЧЕДХЭЙК: рПУМЕ ЧПУУФБОЙС ВЩМП БТЕУФПЧБОП 869 УПМДБФ Й 5 ПЖЙГЕТПЧ ЙЪ аЦОПЗП ПВЭЕУФЧБ, ДЧПЙИ ЙЪ ОЙИ, у.й.нХТБЧШЕЧБ-бРПУФПМБ Й н.р.вЕУФХЦЕЧБ-тАНЙОБ, ЛБЪОЙМЙ.
фТЕФЙК ЮФЕГ: дПРТПУЩ УМЕДУФЧЕООПК ЛПНЙУУЙЙ... пЮОЩЕ УФБЧЛЙ... рЙУШНЕООЩЕ ЧПРТПУЩ ЛПНЙФЕФБ... йЕЪХЙФУЛЙЕ ЧЩИПДЛЙ ГБТС, ХНЕАЭЕЗП РТЙФЧПТСФШУС ДТХЦЕУЛЙ ТБУРПМПЦЕООЩН, ЪБЙОФЕТЕУПЧБООЩН Ч УХДШВЕ, ОБ УБНПН ЦЕ ДЕМЕ УОЕДБЕНЩН ОЙЪЛПК ЦБЦДПК НЕУФЙ... рСФШ РПЧЕЫЕООЩИ... дПМЗЙЕ НЕУСГЩ Ч УМЕРЩИ ЛБЪЕНБФБИ ЛТЕРПУФЕК...
"фПФ, ЛФП ОЕ ЙУРЩФБМ Ч тПУУЙЙ ЛТЕРПУФОПЗП БТЕУФБ, ОЕ НПЦЕФ ЧППВТБЪЙФШ ФПЗП НТБЮОПЗП, ВЕЪОБДЕЦОПЗП ЮХЧУФЧБ, ФПЗП ОЕУТБЧОЕООПЗП ХРБДЛБ ДХИПН, УЛБЦХ ВПМЕЕ, ДБЦЕ ПФЮБСОЙС, ЛПФПТПЕ ОЕ РПУФЕРЕООП, Б ЧДТХЗ ПЧМБДЕЧБЕФ ЮЕМПЧЕЛПН, РТЕУФХРЙЧЫЙН ЪБ РПТПЗ ЛБЪЕНБФБ. чУЕ ЕЗП ПФОПЫЕОЙС У НЙТПН РТЕТЧБОЩ, ЧУЕ УЧСЪЙ ТБЪПТЧБОЩ. пО ПУФБЕФУС ПДЙО РЕТЕД УБНПДЕТЦБЧОПА, ОЕПЗТБОЙЮЕООПА ЧМБУФША, ОБ ОЕЗП, ОЕЗПДХАЭЕЗП, ЛПФПТБС НПЦЕФ ДЕМБФШ У ОЙН, ЮФП ИПЮЕФ, УОБЮБМБ РПДЧЕТЗБФШ ЧУЕН МЙЫЕОЙСН, Б РПФПН ДБЦЕ ЪБВЩФШ П ОЕН, Й ОЙПФЛХДБ ОЙЛБЛПК РПНПЭЙ, ОЙПФЛХДБ ДБЦЕ ЪЧХЛБ Ч ЕЗП РПМШЪХ. чРЕТЕДЙ ПЦЙДБЕФ ЕЗП РПУФЕРЕООПЕ ОТБЧУФЧЕООПЕ Й ЖЙЪЙЮЕУЛПЕ ЙЪОХТЕОЙЕ; ПО ТБУУФБЕФУС УП ЧУСЛПК ОБДЕЦДПК ОБ ВХДХЭЕЕ, ЕНХ РТЕДУФБЧМСЕФУС ЕЦЕНЙОХФОП, ЮФП ПО РПЗТЕВЕО ЪБЦЙЧП, УП ЧУЕНЙ ХЦБУБНЙ ЬФПЗП РПМПЦЕОЙС". фБЛ РЙЫЕФ ДЕЛБВТЙУФ оЙЛПМБК чБУЙМШЕЧЙЮ вБУБТЗЙО.
чФПТПК ЧЕДХЭЙК: чПУУФБОЙЕ ВЩМП ЛПТПФЛЙН, ОП ПУМЕРЙФЕМШОЩН. 29 ДЕЛБВТС 1825 ЗПДБ Ч РПДДЕТЦЛХ ДЕЛБВТЙУФБН ЧПУУФБМ юЕТОЙЗПЧУЛЙК РПМЛ. зМБЧОБС ПЫЙВЛБ ЙИ ВЩМБ Ч ФПН, ЮФП ПОЙ ДЕКУФЧПЧБМЙ ДМС ОБТПДБ, ОП ВЕЪ ОБТПДБ.
рСФЩК ЮФЕГ:
оЕ УВЩМЙУШ, НПК ДТХЗ, РТПТПЮЕУФЧБ
рЩМЛПК АОПУФЙ НПЕК:
зПТШЛЙК ЦТЕВЙК ПДЙОПЮЕУФЧБ
нОЕ УХЦДЕО Ч ЛТХЗХ МАДЕК.
уМЙЫЛПН НТБЛ ФБЙОУФЧЕООЩК
пРЩФ ЗТПЪОЩК ТБЪПЗОБМ,
уМЙЫЛПН ТБОП, ДТХЗ
ЕДЙОУФЧЕООЩК,
с УЕТДГБ МАДЕК ХЪОБМ.
уФТБЫОП ДОЕК ОЕ ЧЕДБФШ
ТБДПУФОЩИ,
вЩФШ ЮХЦЙН УТЕДЙ УЧПЙИ,
оП ХЦБУОЕК ЙУФЙО ФСЗПУФОЩИ
вЩФШ УПУХДПН У ДОЕК НМБДЩИ.
у ФСЦЛПК ЗТХУФША, У ЮЕТОПК ДХНПА
с У ФЕИ РПТ ПДЙО ВТПЦХ
й НПЗЙМПА ХЗТАНПА
нЙТ РЕЮБМШОЩК ОБИПЦХ.
чУАДХ ЧУФТЕЮЙ ВЕЪПФТБДОЩЕ!
йЭЕЫШ, УХЕФОЩК, МАДЕК,
б ЧУФТЕЮБЕЫШ ФТХРЩ ИМБДОЩЕ
йМШ ВЕУУНЩУМЕООЩИ ДЕФЕК...
л.ж.тЩМЕЕЧ
чФПТПК ЮФЕГ: юЕТЕЪ РПМЮБУБ - ЧЕЮЕТ. ъЙНОЙК ЧЕЮЕТ 14 ДЕЛБВТС, ЗХУФПК, ФЕНОЩК, НПТПЪОЩК. чЕЮЕТ - ОПЮШ. оБ РМПЭБДЙ - ПЗОЙ, ДЩН, ПЛМЙЛЙ ЮБУПЧЩИ, РХЫЛЙ, ПВТБЭЕООЩЕ ЦЕТМБНЙ ЧП ЧУЕ УФПТПОЩ; ЛПТДПООЩЕ ГЕРЙ, РБФТХМЙ, ТСД ЛБЪБГЛЙИ ЛПРЙК, ФХУЛМЩК ВМЕУЛ ПВОБЦЕООЩИ ЛБЧБМЕТЗБТДУЛЙИ РБМБЫЕК; ЛТБУОЩК ФТЕУЛ ЗПТСЭЙИ ДТПЧ, Х ЛПФПТЩИ ЗТЕАФУС УПМДБФЩ, ТХЦШС, УМПЦЕООЩЕ Ч РЙТБНЙДЩ.
оПЮШ. рТПУФТЕМЕООЩЕ УФЕОЩ, ЧЩВЙФЩЕ ТБНЩ РП ЧУЕК зБМЕТОПК ХМЙГЕ, ЫЕРПФ Й ФЙИБС ЧПЪОС Ч РЕТЧЩИ ЬФБЦБИ ПЛТЕУФОЩИ ДПНПЧ, РТЙЛМБДЩ, ВШАЭЙЕ РП ФЕМХ, ФЙИЙК, РТПЗМПЮЕООЩК УФПО БТЕУФХЕНЩИ.
оПЮШ. ъБВТЩЪЗБООЩЕ ЧЕЕТППВТБЪОП ЛТПЧША УФЕОЩ уЕОБФБ, ФТХРЩ, ФТХРЩ. лХЮЙ, ПДЙОПЮЛЙ, ЮЕТОЩЕ Й ПЛТПЧБЧМЕООЩЕ, ЧПЪЩ, РПЛТЩФЩЕ ТПЗПЦБНЙ, У ЛПФПТЩИ ЛБРБЕФ ЛТПЧШ. оБ оЕЧЕ - ПФ йУББЛЙЕЧУЛПЗП НПУФБ ДП бЛБДЕНЙЙ ИХДПЦЕУФЧ - ФЙИБС ЧПЪОС, УТЕДЙ ФТХРПЧ - УФПОЩ, ЧНЕУФЕ У ФТХРБНЙ ФПМЛБАФ Ч ХЪЛЙЕ РТПТХВЙ ТБОЕОЩИ. фЙИБС ЧПЪОС Й ЫБТЛБОШЕ: РПМЙГЕКУЛЙЕ ТБЪДЕЧБАФ НЕТФЧЕГПЧ Й ТБОЕОЩИ; УТЩЧБАФ У ОЙИ РЕТУФОЙ, ЫБТСФ Ч ЛБТНБОБИ. нЕТФЧЕГЩ РТЙТБУФХФ ЛП МШДХ. ъЙНПК ВХДХФ ТХВЙФШ ЪДЕУШ МЕД, Й Ч РТПЪТБЮОЩИ УЙОЕЧБФЩИ МШДЙОБИ ВХДХФ ОБИПДЙФШ ЮЕМПЧЕЮЕУЛЙЕ ЗПМПЧЩ, ТХЛЙ, ОПЗЙ.
фБЛ ДП ЧЕУОЩ.
чЕУОПК МЕД ХКДЕФ Л НПТА.
й ЧПДБ ХОЕУЕФ НЕТФЧЕГПЧ Л НПТА.
рЕТЧЩК ЧЕДХЭЙК: ч ОПЮШ ОБ 13(26) ЙАМС 1826 ЗПДБ ОБ ЧБМХ ЛТПОЧЕТЛБ рЕФТПРБЧМПЧУЛПК ЛТЕРПУФЙ ХУФТПЙМЙ ЧЙУЕМЙГХ. у ЪБЛМАЮЕООЩИ УТЩЧБМЙ ЬРПМЕФЩ, НЕДБМЙ, НХОДЙТЩ Й УЦЙЗБМЙ ЬФП. оБД ЗПМПЧБНЙ ПЖЙГЕТПЧ УМПНБМЙ ЙИ ЫРБЗЙ - ЬФП ВЩМП ЗТБЦДБОУЛПК ЛБЪОША. рПФПН УПУФПСМБУШ ЛБЪОШ РСФЕТЩИ ЪБЛМАЮЕООЩИ: р.й.рЕУФЕМС, л.ж.тЩМЕЕЧБ, у.й.нХТБЧШЕЧБ-бРПУФПМБ, н.л.вЕУФХЦЕЧБ-тАНЙОБ, р.з.лБИПЧУЛПЗП РПДЧЕМЙ Л ЧЙУЕМЙГЕ. лПЗДБ ХВТБМЙ РПДНПУФПЛ, ФП нХТБЧШЕЧ, вЕУФХЦЕЧ (РП ДТХЗЙН ЙУФПЮОЙЛБН тЩМЕЕЧ Й лБИПЧУЛЙК) ПВПТЧБМЙУШ. рПДУЛБЛБМ ЗЕОЕТБМ, ЛТЙЮБ: "уЛПТЕК! уЛПТЕК!". нЕЦДХ ФЕН нХТБЧШЕЧ УЛБЪБМ: "вПЦЕ НПК! Й РПЧЕУЙФШ РПТСДПЮОП Ч тПУУЙЙ ОЕ ХНЕАФ!".
л ЪЙНЕ 1826/27 ЗПДБ ДЕЛБВТЙУФПЧ ОБЮБМЙ ПФРТБЧМСФШ ЙЪ ЛТЕРПУФЕК ОБЧУФТЕЮХ ОЕЙЪЧЕУФОПУФЙ. нОПЗЙЕ ЙЪ ОЙИ ПФВЩЧБМЙ УУЩМЛХ Ч йТЛХФУЛЕ Й йТЛХФУЛПК ПВМБУФЙ: чПМЛПОУЛЙК у.з., зТПНОЙГЛЙК р.ж., пДПЕЧУЛЙК, ъБЗПТЕГЛЙК, мПТЕТ, лПМЕУОЙЛПЧ Й ДТХЗЙЕ. чУЕЗП 121 ЮЕМПЧЕЛ.
рСФЩК ЮФЕГ: "цЕМБОЙС ОПЧПЗП РПЛПМЕОЙС УФТЕНСФУС Л УЙВЙТУЛЙН РХУФЩОСН, ЗДЕ УМБЧОЩЕ ЙЪЗОБООЙЛЙ УЧЕФСФ ЧП НТБЛЕ, ЛПФПТЩН УФБТБАФУС ЙИ ЪБФНЙФШ. йИ ЦЙЪОШ Ч ЪБФПЮЕОЙЙ РПУФПСООП УЧЙДЕФЕМШУФЧХЕФ ПВ ЙУФЙОЕ ЙИ ОБЮБМ. йИ УМПЧП ФБЛ УЙМШОП, ЮФП ЪБРТЕЭБАФ ЧЩТБЦБФШ ЕЗП ДБЦЕ Ч РТПУФЩИ РЙУШНБИ Л ТПДОЩН. х ОЙИ ПФОСМЙ ЧУЕ: ЪЧБОЙЕ, ЙНХЭЕУФЧП, ЪДПТПЧШЕ, пФЕЮЕУФЧП, УЧПВПДХ, ОП ОЕ НПЗМЙ ПФОСФШ Х ОЙИ МАВПЧШ ОБТПДОХА. пОБ ПВОБТХЦЙЧБЕФУС ВМБЗПЗПЧЕОЙЕН, ЛПФПТЩН ПЛТХЦБАФ ЙИ ПЗПТЮЕООЩЕ УЕНЕКУФЧБ, ТЕМЙЗЙПЪОЩН ЮХЧУФЧПН, ЛПФПТПЕ РЙФБАФ Л ЦЕОБН, ТБЪДЕМСАЭЙН ЪБФПЮЕОЙЕ НХЦЕК УЧПЙИ; ТЕЧОПУФША, У ЛПФПТПК УПВЙТБАФ РЙУШНЕОБ, ЗДЕ ПВОБТХЦЙЧБЕФУС ЦЙЧПФЧПТСЭЙК ДХИ ЙЪЗОБООЙЛПЧ".
йЪ "рЙУЕН ЙЪ уЙВЙТЙ" н.у.мХОЙОБ

чФПТПК ЧЕДХЭЙК: хЦЕ УП ЧФПТПК РПМПЧЙОЩ иVII ЧЕЛБ уЙВЙТШ УФБОПЧЙФУС НЕУФПН УУЩМЛЙ Й ЛБФПТЗЙ. пУПВЕООП ХУЙМЙЧБЕФУС РПФПЛ УУЩМШОЩИ ОБ ЛБФПТЦОЩЕ ТБВПФЩ РПУМЕ ПУПВПЗП ГБТУЛПЗП ХЛБЪБ, ЙЪДБООПЗП 5 ЖЕЧТБМС 1705 З. чПФ ЛБЛПК ЧЙДЕМЙ уЙВЙТШ ЛБФПТЦОЙЛЙ:
"оБТХЦОПУФШ УЙИ ФБЛ ОБЪЩЧБЕНЩИ ЗПТПДЛПЧ ЧЕУШНБ ОЕРТЙЧМЕЛБФЕМШОБ: ОЕУЛПМШЛП ДЕУСФЛПЧ ДПНПЧ, ТБЪВТПУБООЩИ РП РМПУЛПНХ ВЕТЕЗХ, Х ЛПФПТЩИ ОЕФ ОЙ ДЧПТПЧ, ОЙ РТЙУФТПЕЛ, РПФПНХ ЮФП ОЕФ ОЙ ЦЙЧПФОЩИ, ОЙ ИПЪСКУФЧБ; ОЕВПМШЫБС ДЕТЕЧСООБС ГЕТЛПЧШ, ФБЛПК ЦЕ НБЗБЪЙО ДМС ИМЕВБ, УПМЙ ДБ ФБН Й УСН АТФЩ - ЧПФ Й ЧУЕ. рТЙВБЧШФЕ Л ЬФПНХ ТБУФСОХФЩЕ ОЕЧПД ДМС РТПУХЫЛЙ, ЦЕТДЙ У ЧСМЕОПА ТЩВПА, ЛПЕ-ЗДЕ ЮЕМПЧЕЛ Й ЧЕЪДЕ НОПЦЕУФЧП УПВБЛ, Й ЧЩ ЙНЕЕФЕ РПМОХА ЛБТФЙОХ. оП Й Ч ЬФПН ЪБВЩФПН ПФ УЧЕФБ ХЗМХ ЦЙЧХФ МАДЙ".
б.б.вЕУФХЦЕЧ, ДЕЛБВТЙУФ
ч БЧЗХУФЕ 1826 ЗПДБ Ч йТЛХФУЛ РТЙВЩМБ РЕТЧБС ЗТХРРБ ДЕЛБВТЙУФПЧ. нЩ ВЩ ИПФЕМЙ ЧУРПНОЙФШ ФЕИ, ЛФП ЧПМЕА УХДШВЩ ПФВЩЧБМ ЛБФПТЗХ Ч ОБЫЕН ЗПТПДЕ.
гБТУЛПЕ УБНПДЕТЦБЧЙЕ ЙУРПМШЪПЧБМП хУПМШУЛЙК УПМЕЧБТЕООЩК ЪБЧПД ЛБЛ НЕУФП УУЩМЛЙ Й ЛБФПТЦОЩИ ТБВПФ ДМС ОЕХЗПДОЩИ МЙГ, РТЕДУФБЧЙФЕМЕК РЕТЕДПЧПК РТПЗТЕУУЙЧОПК НЩУМЙ, ВПТПЧЫЙИУС ЪБ УЮБУФШЕ ОБТПДОПЕ.
дЕЛБВТЙУФЩ еЧЗЕОЙК рЕФТПЧЙЮ пВПМЕОУЛЙК Й бМЕЛУБОДТ йЧБОПЧЙЮ сЛХВПЧЙЮ ВЩМЙ ОБЪОБЮЕОЩ ОБ хУПМШУЛЙК УПМЕЧБТЕООЩК ЪБЧПД, ЗДЕ Л ФПНХ ЧТЕНЕОЙ РТЙНЕОСМУС ЛБФПТЦОЩК ФТХД. ъДЕУШ ПОЙ ТБВПФБМЙ ДП ПЛФСВТС 1826 ЗПДБ, РПЛБ ОЕ РТЙЫМП ХЛБЪБОЙЕ оЙЛПМБС I ПВ ПФРТБЧЛЕ ЧУЕИ ХЮБУФОЙЛПЧ ЧПУУФБОЙС ОБ оЕТЮЙОУЛЙЕ ТХДОЙЛЙ.
чФПТПК ЧЕДХЭЙК: рПУМЕ ПФВЩФЙС УТПЛБ ЛБФПТЗЙ ДЕЛБВТЙУФПЧ УФБМЙ ОБРТБЧМСФШ ОБ РПУЕМЕОЙС Ч ТБЪОЩЕ ЛПОГЩ уЙВЙТЙ. ч фЕМШНЕ, Б ЪБФЕН Ч вПМШЫПК еМБОЙ У 1833 РП 1836 ЗПД РТПЦЙЧБМ бМЕЛУБОДТ йЧБОПЧЙЮ пДПЕЧУЛЙК, БЧФПТ ПФЧЕФБ ОБ РПУМБОЙЕ б.у.рХЫЛЙОБ "чП ЗМХВЙОЕ УЙВЙТУЛЙИ ТХД...".
чФПТПК ЮФЕГ:
уФТХО ЧЕЭЙИ РМБНЕООЩЕ ЪЧХЛЙ
дП УМХИБ ОБЫЕЗП ДПЫМЙ,
л НЕЮФБН ТЧБОХМЙУШ ОБЫЙ ТХЛЙ,
й - МЙЫШ ПЛПЧЩ ПВТЕМЙ.
оП ВХДШ РПЛПЕО, ВБТД! - ГЕРСНЙ,
уЧПЕК УХДШВПК ЗПТДЙНУС НЩ,
й ЪБ ЪБФЧПТБНЙ ФАТШНЩ
ч ДХЫЕ УНЕЕНУС ОБД ГБТСНЙ,
оБЫ УЛПТВОЩК ФТХД ОЕ РТПРБДЕФ,
йЪ ЙУЛТЩ ЧПЪЗПТЙФУС РМБНС,
й РТПУЧЕЭЕООЩК ОБЫ ОБТПД
уВЕТЕФУС РПД УЧСФПЕ РМБНС.
нЕЮЙ УЛХЕН НЩ ЙЪ ГЕРЕК
й РМБНС ЧОПЧШ ЪБЦЦЕН УЧПВПДЩ!
пОБ ОБЗТСОЕФ ОБ ГБТЕК,
й ТБДПУФОП ЧЪДПИОХФ ОБТПДЩ!
б.й.пДПЕЧУЛЙК
чФПТПК ЧЕДХЭЙК: у 1835 РП 1851 ЗПД Ч УЕМЕ вЕМШУЛПЕ ЦЙМ рЕФТ жЕДПТПЧЙЮ зТПНОЙГЛЙК (1803-1851), РПТХЮЙЛ рЕОЪЕОУЛПЗП РЕИПФОПЗП РПМЛБ. юМЕО ПВЭЕУФЧБ УПЕДЙОЕООЩИ УМБЧСО. пУХЦДЕО РП II ТБЪТСДХ. ч ФАТШНБИ юЙФЩ Й рЕФТПЧУЛПЗП ЪБЧПДБ ОБИПДЙМУС У 1827 РП 1835 ЗПД. оБ РПУЕМЕОЙЙ Ч У. вЕМШУЛПН йТЛХФУЛПК ЗХВЕТОЙЙ... ч 1842-Н ПФДБО РПД ПУПВЩК ОБДЪПТ НЕУФОПК РПМЙГЙЙ ЪБ ЮФЕОЙЕ Й РЕТЕРЙУЩЧБОЙЕ УПЮЙОЕОЙС "ЗПУХДБТУФЧЕООПЗП РТЕУФХРОЙЛБ" н.у.мХОЙОБ "чЪЗМСД ОБ ТХУУЛПЕ ФБКОПЕ ПВЭЕУФЧП". хНЕТ ПО Ч хУПМШЕ ПФ ФХВЕТЛХМЕЪБ Й ЪБИПТПОЕО ОБ ЛМБДВЙЭЕ Ч ТБКПОЕ ПОЛПМПЗЙЮЕУЛПК ВПМШОЙГЩ. фЕРЕТШ ФБН РПУФБЧМЕО РБНСФОЩК ЪОБЛ.
ч йТЛХФУЛПК ПВМБУФЙ Ч Р. вЕМШУЛ ПФВЩЧБМЙ РПУЕМЕОЙЕ йЧБО бМЕЛУБОДТПЧЙЮ бООЕОЛПЧ, чБУЙМЙК рБЧМПЧЙЮ лПМЕУОЙЛПЧ. ч УЕМЕ вПМШЫБС еМБОШ ОБ РПУЕМЕОЙЙ ОБИПДЙМЙУШ чМБДЙНЙТ йЧБОПЧЙЮ ыФЕКОЗЕМШ Й бТФБНПО ъБИБТПЧЙЮ нХТБЧШЕЧ, Ч У. вХТЕФШ - оЙЛПМБК бМЕЛУБОДТПЧЙЮ ъБЗПТЕГЛЙК.
ыЙТПЛП ПВТБЪПЧБООЩЕ ДЕЛБВТЙУФЩ ПЛБЪБМЙ ВПМШЫПЕ ЧМЙСОЙЕ ОБ ЦЙЪОШ НЕУФОПЗП ОБУЕМЕОЙС. оЕЗТБНПФОПНХ Ч ВПМШЫЙОУФЧЕ УЧПЕН ОБУЕМЕОЙА ОХЦОБ ВЩМБ РТЕЦДЕ ЧУЕЗП ЫЛПМБ. фБЛЙЕ ЫЛПМЩ ВЩМЙ ПФЛТЩФЩ ЧП НОПЗЙИ НЕУФБИ, Й РТЕРПДБЧБМЙ Ч ОЙИ УБНЙ ДЕЛБВТЙУФЩ. оБ РПУЕМЕОЙЙ ДЕЛБВТЙУФЩ УФБМЙ ЪБОЙНБФШУС ИМЕВПРБЫЕУФЧПН, ЪБЧПДЙФШ ПВТБЪГПЧЩЕ ИПЪСКУФЧБ. пОЙ ЧРЕТЧЩЕ ЪОБЛПНСФ ЛТЕУФШСО У ХРПФТЕВМЕОЙЕН НБЫЙО Ч УЕМШУЛПН ИПЪСКУФЧЕ. вМБЗПДБТС ЙИ ХУЙМЙСН Ч уЙВЙТЙ РПСЧМСЕФУС ПЗПТПДОЙЮЕУФЧП.

нБТЙОБ рхзпчлйоб
хУПМШЕ-уЙВЙТУЛПЕ,
йТЛХФУЛБС ПВМБУФШ

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.

Наша ветхая лачужка
И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?

Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,

Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.

Анализ стихотворения «Зимний вечер» Пушкина

Зимний вечер А.С Пушкина написано в 1825 году. В качестве вдохновения для поэта послужило небольшое село – Михайловское, куда послали поэта спустя какое-то время после южной ссылки. Резкая смена окружения — с яркого, солнечного юга, где Пушкина окружали живописные горные пейзажи, моря и праздничная атмосфера в кругу друзей на далекое поселение в зимнюю пору, навеяло гнетущее состояние на поэта, которому и без того было тоскливо. Именно в этот период жизни Пушкин находился под надзором родного отца. Вся переписка и дальнейшие действия молодого таланта, были под строгим контролем.

Пушкин всегда ассоциировал семейный очаг с надежной опорой и защитой в любой жизненной ситуации. Но в таких условиях его практически вытеснили из родного круга, и поэт проникался местной природой, проводя много времени за пределами дома.

В стихотворении «Зимний вечер» отчетливо наблюдается угнетенное и в каком-то роде, отшельническое настроение автора. Главные герои – лирический протагонист и старушка, символизирующая любимую няню поэта, которой и посвящен стих.

В первой из четырех строф ярко передаются впечатления от снежной бури. Завихрение ветров, сопровождающееся одиноким воем и плачем передают настроение тоски и состояние безысходности, по отношению к враждебному миру.

Вторая строфа раскрывает противопоставление дома и внешнего мира, в котором жилье представлено как ветхое, печальное и полное тьмы, не способное защитить от жизненных невзгод. Старушка, которая неподвижно проводит свое время, глядя в окно, так же навевает грусть и безысходность.

Неожиданно в третьей строфе возникает стремление преодолеть тоскливое состояние и отречься от безысходности. Уставшая душа должна вновь найти силы чтобы пробудиться и вновь появляется надежда на лучший жизненный путь.

Завершается стихотворение картиной противостоянием внутренней силой героя и враждебности внешнего мира. Теперь становится ясно, что защитить от жизненных невзгод могут только личные силы героя, настрой на позитивное, а не стены родного дома. К такому выводу приходит Пушкин в своем стихотворении.

Печальный опыт одиночества в Михайловском, позже будет греть душу поэта и навсегда останется приятным воспоминанием. В тишине и покоя у Пушкина появилось новое вдохновение и много ярких образов, красок и эпитетов которыми он в будущем восхвалял природу.

Толпа проносит его мимо Саши – Саша стоит и снимает белый султан с шляпы – сейчас и его захлестнет.

– Саша! Саша!

Но Саша не слышит.

Картечь поет.

И Вильгельма охватывает ярость. Его толкают, его что-то несет на себе, как пылинку, а эта поющая дура-картечь расстреливает всех, как баранов. Унижение, унижение и злость, страха нет и в помине. Он крепко сжимает закостеневшей рукой пистолет.

Визг картечи кроет его крик.

Толпа метнула его в узкий двор – рядом с манежем.

Все та же бешеная, ясная злость владеет Вильгельмом. Он ясно все сознает, он примечает малейшие мелочи – место, количество людей, есть ли у них оружие. Последний всплеск толпы вбрасывает во двор Мишу, брата. Он без шинели, ворот его мундира расстегнут, а брови сдвинуты с выражением недоумения. Вильгельм не рад брату – ему все равно.

Он кричит:

И все покорно выпрямляются.

Вильгельм командует в полутьме:

– Стройся!

И этот худой, высокий человек с перекошенным лицом, сжимающий в руке длинный пистолет, приобретает власть над людьми. Его голоса слушаются. Он строит людей в шеренги, и солдаты, нахмуря лица, идут за ним.

Подходит Миша и говорит Вильгельму:

– Уходи. – Больше не может и только шевелит губами, с ужасом смотря на брата.

Вильгельм властно отстраняет его рукой.

Час Вильгельма пробил – и он хозяин этого часа. Потом он расплатится.

– В штыки!

Он выводит людей из ворот на улицу, он поведет их в штыки – на врагов, на картечь.

– Нельзя, – говорит ему спокойно приземистый матрос, – куда людей ведете? Ведь в нас пушками жарят.

Вильгельм узнает Куроптева.

И в ответ пение картечи, ненавистный тонкий визг, и через мгновение трещащий разрыв пуль.

Вильгельм стоит опустив голову, сжимая в руке пистолет. Все легли. Он один стоит.

Куроптев ему снизу шепчет: «Ложитесь», – и Вильгельм послушно ложится.

Они проползают несколько шагов, и Куроптев говорит ему:

– Теперь на середину ползем.

Исаакиевская площадь во мраке. И Вильгельм слушается Куроптева. Они доползают до середины площади.

И в это время с Вильгельмом происходит непонятная перемена – острота сознания остается, но злости уже нет, а есть только тонкая осторожность, сумасшедшая хитрость преследуемого зверя. Сейчас надо пройти мимо семеновцев. Он все примечает по-прежнему. Он осознает в один миг, что он без шинели, в одном фраке, и что в руке его по-прежнему зажат пистолет, а они должны лицом к лицу пройти сейчас мимо семеновцев. И он, наклоняясь, беззвучно роняет пистолет в снег. Рука онемела и неохотно его выпускает: за день пистолет сросся с рукой. И они проходят мимо семеновцев.

В полумраке два солдата провожают его взглядами исподлобья. Вильгельм идет прямо, не сгибаясь.

Последнее, что он видит в полутьме, – это как офицеры Гвардейского экипажа подходят один за другим к командиру и сдаются ему.

Потом он идет легко, бодро, тело его пусто, и в пустой груди механически бьется разряженное до конца сердце.

У Синего моста чья-то легкая фигура. Вильгельм догоняет Каховского. Они и идут рядом. Вильгельм спрашивает его тихо:

– Где Одоевский, Рылеев, Пущин?

Каховской смотрит на него сбоку спокойными, неживыми глазами и не отвечает.

И они расходятся в темноте.

На площади – огни, дым, оклики часовых, пушки, обращенные жерлами во все стороны, кордонные цепи, патрули, ряды казацких копий, тусклый блеск обнаженных кавалергардских палашей, красный треск горящих дров, у которых греются солдаты, ружья, сложенные в пирамиды.

Простреленные стены, выбитые рамы во всей Галерной улице, шепот и тихая возня в первых этажах окрестных домов, приклады, бьющие по телу, тихий, проглоченный стон арестуемых.

Забрызганные веерообразно кровью стены Сената, трупы. Кучи, одиночки, черные и окровавленные. Возы, покрытые рогожами, с которых каплет кровь. На Неве – от Исаакиевского моста до Академии художеств – тихая возня: в узкие проруби спускают трупы. Слышны иногда среди трупов стоны – вместе с трупами толкают в узкие проруби раненых. Тихая возня и шарканье; полицейские раздевают мертвецов и раненых, срывают с них перстни, шарят в карманах.

Мертвецы и раненые прирастут ко льду. Зимой будут рубить здесь лед, и в прозрачных, синеватых льдинах будут находить человеческие головы, руки и ноги.

Так до весны.

Весной лед уйдет к морю.

И вода унесет мертвецов в море.

Петровская площадь как поле, взбороненное, вспаханное и брошенное. На ней бродят чужие люди, как темные птицы.

Побег

I

Николай Иванович провел тревожный день. Кто победит? Если Рылеев, – придется Николаю Ивановичу рассчитываться за дружбу с Максимом Яковлевичем фон Фоком. Если царь, – ох, может попасть Николаю Ивановичу за его отчаянный либерализм: какие он речи на собраниях произносил, что в его типографии в декабре печаталось!

– Пришли, Николай Иванович, пришли драгуны, жандармы.

Николай Иванович вышел в гостиную.

В гостиной стоял Шульгин, санкт-петербургский полицеймейстер, человек огромного роста, с пышными бакенбардами; с ним был целый отряд квартальных, жандармов, драгун – вся Санта-Хермандада была в гостиной Николая Ивановича.

Николай Иванович расшаркался. Шульгин сказал:

– Отвечайте на вопросы.

Он подал Николаю Ивановичу бумагу. На бумаге было написано косым, четким почерком, карандашом: «Где живет Кюхельбекер? Где живет Каховской?» Возле имени Каховского было написано в скобках другим, дрожащим почерком: «У Вознесенского моста, в гостинице «Неаполь», в доме Мюсара».

Тынянов Ю.Н.

Это как офицеры Гвардейского экипажа подходят один за другим к командиру и сдаются ему.

Потом он идет легко, бодро, тело его пусто, и в пустой груди механически бьется разряженное до конца сердце.

У Синего моста чья-то легкая фигура. Вильгельм догоняет Каховского. Они идут рядом. Вильгельм спрашивает его тихо:

Где Одоевский, Рылеев, Пущин?

Каховской смотрит на него сбоку спокойными, неживыми глазами и не отвечает.

И они расходятся в темноте.

На площади - огни, дым, оклики часовых, пушки, обращенные жерлами во все стороны, кордонные цепи, патрули, ряды казацких копий, тусклый блеск обнаженных кавалергардских палашей, красный треск горящих дров, у которых греются солдаты, ружья, сложенные в пирамиды.

Простреленные стены, выбитые рамы во всей Галерной улице, шепот и тихая возня в первых этажах окрестных домов, приклады, бьющие по телу, тихий, проглоченный стон арестуемых.

Забрызганные веерообразно кровью стены Сената, трупы. Кучи, одиночки, черные и окровавленные. Возы, покрытые рогожами, с которых каплет кровь. На Неве - от Исаакиевского моста до Академии художеств - тихая возня: в узкие проруби спускают трупы. Слышны иногда среди трупов стоны - вместе с трупами толкают в узкие проруби раненых. Тихая возня и шарканье; полицейские раздевают мертвецов и раненых, срывают с них перстни, шарят в карманах.

Мертвецы и раненые прирастут ко льду. Зимой будут рубить здесь лед, и в прозрачных, синеватых льдинах будут находить человеческие головы, руки и ноги.

Так до весны.

Весной лед уйдет к морю.

И вода унесет мертвецов в море.

Петровская площадь как поле, взбороненное, вспаханное и брошенное. На ней бродят чужие люди, как темные птицы.

Николай Иванович провел тревожный день. Кто победит? Если Рылеев, придется Николаю Ивановичу рассчитываться за дружбу с Максимом Яковлевичем фон Фоком. Если царь, - ох, может попасть Николаю Ивановичу за его отчаянный либерализм: какие он речи на собраниях произносил, что в его типографии в декабре печаталось!

Пришли, Николай Иванович, пришли драгуны, жандармы.

Николай Иванович вышел в гостиную.

В гостиной стоял Шульгин, санкт-петербургский полицеймейстер, человек огромного роста, с пышными бакенбардами; с ним был целый отряд квартальных, жандармов, драгун - вся Санта-Хермандада была в гостиной Николая Ивановича.

Николай Иванович расшаркался. Шульгин сказал:

Отвечайте на вопросы.

Он подал Николаю Ивановичу бумагу. На бумаге было написано косым, четким почерком, карандашом: "Где живет Кюхельбекер? Где живет Каховской?" Возле имени Каховского было написано в скобках другим, дрожащим почерком: "У Вознесенского моста, в гостинице "Неаполь", в доме Мюсара".

Николай Иванович отлично знал, где живет Вильгельм. Но он наморщил лоб, цицероновским жестом поднес правую руку к подбородку, подумал с минуту и отвечал медленно и задумчиво:

Сколько я знаю, Кюхельбекер живет неподалеку отсюда, в доме Булатова. У Каховского адрес показан, но верно ли, мне неизвестно.

Точно ли так? - спросил Шульгин.

Шульгин приблизился к Николаю Ивановичу:

Ну, смотрите, вы знаете, кто это написал? Сам государь. Вы за правильность сведений головой отвечаете.

Николай Иванович поклонился почтительно:

Правильность сведений подтверждаю безусловно.

В дом Булатова, - сказал Шульгин жандармам. Жандармы вышли. Николай Иванович медленно вернулся в свою опочивальню.

К концу дня Фаддей Венедиктович совсем растерялся. Он взял извозчика и начал разъезжать по знакомым. Извозчик попался Фаддею Венедиктовичу неразговорчивый. Город был безлюден и тих. Вдали, на Эрмитажном мосту, чернело войско. Фаддей Венедиктович спросил у извозчика неожиданно для самого себя:

А скажи, братец ты мой, нельзя ли нам на Петровскую площадь?

Сказал и прикусил язык. Извозчик покачал головой:

Никак нельзя, барин, там теперь мытье да катанье, кругом пушки да солдаты.

Фаддей хихикнул бессмысленно:

Какое мытье?

Вестимо дело, замывают кровь, посыпают снегом и укатывают.

А крови много было? - спросил дрожащим голосом Фаддей.

Извозчик помолчал.

Значит, много, коли под лед людей спускают. Фаддей огляделся.

Поезжай, братец, к Синему мосту, - сказал он просительно, как будто извозчик мог ему отказать.

У дома Российско-Американской компании он слез, расплатился кое-как с извозчиком и вбежал рысцой по знакомой лестнице.

"Войти или не войти? - подумал он. - Боже сохрани, и думать нечего, назад; скорей назад. И зачем я только сюда приехал?"

Он дернул за колокольчик.

Дверь отворил слуга, бледный, с испуганными глазами.

Мелкими шажками, потирая для чего-то руки, вошел Фаддей в столовую. За столом сидели Рылеев, Штейн-гель, еще человека три. Они тихо разговаривали между собой, пили чай. Фаддей, быстро кивая головой и виновато улыбаясь, подошел к столу. Он не поздоровался ни с кем, но уже высмотрел свободный стул и приготовился сесть на краешек.

Тогда Рылеев встал лениво, вышел из-за стола, подошел к Фаддею и взял его за руку повыше локтя.

Тебе, Фаддей, делать здесь нечего, - сказал он протяжно. Он посмотрел на Фаддея и усмехнулся. - Ты будешь цел.

Потом, все так же держа его за руку, он вывел его из комнаты и закрыл дверь.

Очутившись на улице, Фаддей подумал тоскливо:

"Пропаду. Ей-богу, пропаду".

Он побежал по улице, потом остановился.

"Нет, бежать не годится. Домой скорей".

Кое-как добрался он до дому, укутался в халат, лег, угрелся и задремал.

В два часа ночи Фаддея все еще спал. Проснувшись, он увидел над собой незнакомую усатую голову.

Булгарин, журналист?

Фаддей сел на постели. Перед ним стоял жандарм. В дверях виднелась теща - "танта", - величественно смотревшая на Фаддея: своим поведением он наконец добился достойного конца.

"Начинается", - подумал Фаддей.

Одевайтесь немедля, поедете со мной к полицеймейстеру.

Я сейчас, - бормотал Фаддей. - Я мигом. Сию же минуточку с вами и поеду.

Руки его дрожали.

Полицеймейстер Шульгин сидел за столом в расстегнутом мундире. Перед ним стояли два жандармских офицера, которым он отдавал предписания.

Фаддей ему почтительнейше поклонился. Шульгин не ответил.

"Плохо дело", - подумал Фаддей.

Отпустив офицеров, Шульгин пристально вгляделся в Фаддея. Потом он усмехнулся.

Садитесь, - сказал он ему, кивнув на стул. - Вы чего перетревожились? - Он засмеялся. Фаддей заметил, что он слегка пьян.

Я ничего, ваше превосходительство, - сказал он, осмелев несколько.

Коллежского асессора Вильгельма Карловича Кюхельбекера знать изволите? - посмотрел вдруг в упор на него Шульгин.

Кюхельбекера? Я? - лепетнул Фаддей ("пропал", - быстро подумал он), - по литературе, единственно по литературе. Ни в каких других отношениях с этой личностью не состоял, да и отношения у нас самые, можно сказать, враждебные.

По литературе так по литературе, - сказал Шульгин, - но в лицо его вы знаете?

Фаддей начал догадываться, в чем дело.

В лицо знаю.

Наружность описать можете?

Могу-с.

Пишите. - Шульгин придвинул Фаддею перо, чернила и лист бумаги. Пишите подробные его приметы.

"Кюхельбекер Вильгельм Карлов, коллежский асессор, - писал Фаддей, росту высокого, сухощав, глаза навыкате, волосы коричневые. - Фаддей задумался, он вспомнил, как говорил сегодня утром у Греча Вильгельм. - Рот при разговорах кривится. - Фаддей посмотрел на пышные бакенбарды Шульгина. - Бакенбарды не растут, борода мало зарастает, сутуловат и ходит немного искривившись. - Фаддей вспомнил протяжный голос Вильгельма. - Говорит протяжно, горяч, вспыльчив и нрав имеет необузданный".

Он подал листок Шульгину.

Шульгин посмотрел листок, дочитал до конца внимательно и под конец усмехнулся:

- "Горяч, вспыльчив" - это до примет не относится. А лет ему сколько?

Около тридцати, - сказал Фаддей, - не больше тридцати. - Он говорил довольно уверенно.

Шульгин записал.

За правильность сообщенных примет вы головой отвечаете, - сказал он хрипло, выкатив на Фаддея глаза.

Фаддей приложил руку к сердцу.

Ваше превосходительство, - сказал он почти весело, - не беспокойтесь: по этим приметам вы его в сотне людей различите. Это описание - прямо сказать, литературное произведение.

Можете идти.

Фаддей приподнялся. Чувствуя прилив какой-то особенной, верноподданнической радости, он спросил, неожиданно для самого себя:

А скажите, пожалуйста, как здоровье его императорского величества?

Шульгин с удивлением на него поглядел.

Здоров, - кивнул головой. - Можете идти. Фаддей вышел и высунул от радости самому себе язык. "А Хлебопекарь-то, - подумал он потом с каким-то тоже удовольствием, - видно, сбежал, что приметы спрашивают".

Издали доносилось какое-то громыхание, дробное и ровное, как будто пересыпали горох из мешка в мешок, - не спеша возвращалась конница. Вильгельм уходил все дальше от площади. Потом он остановился, поглядел и на минуту задумался. Он повернул назад - заметил, что прошел Екатерининский институт. И позвонил в колокольчик. Привратница отперла калитку и осмотрела с удивлением Вильгельма. Потом она узнала его. Вильгельм прошел к тетке Брейткопф. Грязный, в оборванном фраке, он стоял посреди комнаты, и с него стекала вода. Тетка стояла у стола неподвижно, как монумент, лицо ее было бледнее обыкновенного. Потом она взяла за руку Вильгельма и повела умываться. Вильгельм шел за ней послушно. Когда он снова вошел в столовую, тетка была спокойна. Она поставила перед ним кофе, придвинула сливки и не отрываясь смотрела на него, подперев голову руками. Вильгельм молчал. Он выпил горячий кофе, согрелся и встал спокойный, почти бодрый. Он попрощался с теткой. Тетка сказала тихо:

Виля, бедный мальчик.

Она прижала Вильгельма к своей величественной груди и заплакала. Потом она проводила его до ворот.

Вильгельм, крадучись, шел по улицам. Улицы молчали. Не доходя Синего моста, он остановился на мгновенье.

Ему показалось, что в окнах Рылеева свет. Вдруг он услышал громыханье сабель, и несколько жандармов прошли мимо.

Вильгельм пошел прямыми, быстрыми шагами, не оглядываясь. Вдали, на площади, горели костры. Он быстро свернул в переулок и поднялся по лестнице к себе.

Семен отворил ему.

Александра Ивановича нет дома? - спросил Вильгельм.

Не приходили, - отвечал Семен хрипло. Вильгельм сел за стол и подумал с минуту. Он рассеянно

Глядел на свой стол, смотрел в окно. И стол, и окно, и стул, на котором он сидел, были чужие. Его комната была уже не его. Что делать? Сидеть и ждать? Ожидание было хуже всего. Вильгельм почти хотел, чтобы сейчас открылась дверь и вошли жандармы. Только бы поскорей. Так он просидел за столом минут пять, - ему показалось - с час. Не приходили. Тогда он встал из-за стола.

Семен, - сказал он нерешительно, - сложи вещи. Семен, ничего не говоря и не глядя на Вильгельма,

Полез в шкап и начал укладываться.

Ах, нет, нет, - вдруг быстро сказал Вильгельм. - Какие там вещи. Дай мне две рубашки.

Он взял сверток, посмотрел вокруг, увидел свои рукописи, книги, наткнулся глазами на Семена и кивнул ему рассеянно:

Прощай, сегодня же уходи с квартиры. Поезжай в Закуп. Денег займешь где-нибудь. Ничего никому не говори.

Он надел старый тулупчик, накинул поверх бекешку и двинулся к двери.

Тут Семен схватил его за руку:

Куда вы, Вильгельм Карлович, одни поедете? Вместе жили, вместе и поедем.

Вильгельм посмотрел на Семена, потом обнял его, подумал секунду и быстро сказал:

Ну, собирайся живо. Возьми себе две рубашки. Они пошли пешком до Синего моста. Вильгельм шел,

Спрятав лицо в воротник. Он в последний раз посмотрел на дом Российско-Американской торговой компании, потом они взяли извозчика и поехали к Обуховскому мосту.

У Обуховского моста Вильгельм с Семеном слезли. Отвернув лицо, Вильгельм расплатился, и они пошли вперед по тусклой улице.

Недалеко от заставы, в темном переулке, Вильгельм вдруг остановился, сорвал белую пуховую шляпу и провел по лбу.

"Рукописи... Что же с рукописями, с трудами будет? Пропадет все. - Он всплеснул руками. - Не возвратиться ли? Заодно и Сашу повидать - нельзя ведь так просто уйти от всех, от всего".

Семен стоял и ждал; фонарь мерцал на застывшей луже.

"Нет, и это кончено. Прошло, пропало и не вернется. Вперед идти".

Вильгельм Карлович, - сказал вдруг Семен, - а как же это мы квартиру бросили. Ведь все вещи безо всякого присмотра остались. Разграбят, поди.

Молчи, - сказал ему Вильгельм. - Голова дороже имения.

Они обошли заставу и вышли на большую дорогу, ведущую к Царскому Селу. Они прошли пять верст. Дорога была тихая, темная. Изредка погромыхивал на телеге запоздалый чухонец и шел опасливый пешеход с палкой, оглядываясь на двух молчаливых людей.

В немецкой деревне они наняли немца, который за пять рублей провез их мимо Царского Села в Рожествино. Проезжая мимо Царского, Вильгельм посмотрел в темноту, стараясь определить место, где стоит Лицей, но в темноте ничего не было видно. Тогда он закрыл глаза и задремал, больше не думая, не чувствуя и не помня ни о чем.

Секретно

Его Высокопревосходительству

Генерал-инспектору всей Кавалерии

Главнокомандующему Литовским Отдельным Корпусом

Наместнику Царства Польского

Его Императорскому Высочеству Цесаревичу.

От Военного министра.

Государь Император высочайше повелеть соизволил сделать повсеместное объявление, чтобы взяты были

Ночью дело темное, ночью дело сомнительное. Генералу Сухозанету хочется отличиться. А зарядов привезли немного, раз, два и обчелся.

Генерал не теряет надежды выслужиться. Он слышит, что говорит Толь, подъезжает к Николаю и, понизив голос, наклоняется к нему:

– Государь (так вернее), сумерки близки, силы бунтовщиков увеличиваются, темнота в этом положении опасна.

Николай молчит.

– А вы в своей артиллерии уверены? – спрашивает он хмуро и, не дожидаясь ответа: – Попробуйте еще раз переговорить.

Генерал Сухозанет едет к фронту московцев и кричит:

– Ребята, положите ружья, буду стрелять картечью.

Свист и хохот летят ему в лицо.

Александр Бестужев кричит:

– Сухозанет, ты б кого-нибудь почище прислал!

В генерала прицеливается молодой гвардеец. Сзади гвардейцу кричат:

– Не тронь этого холуя, он не стоит пули!

И крик идет по площади:

– Ура, Константин!

– Ура, конституция!

Сухозанет, багровый от гнева, поворачивает коня. Вдогонку свист, улюлюканье. Все на него сегодня плюют – и эта солдатская сволочь и царь.

На скаку он выдергивает из своей шляпы султан и машет им в воздухе. (Это-то и было первым, что увидел Вильгельм, когда вышел из своего столбняка.) Это сигнал – первый залп.

Первый залп холостыми орудиями.

Московцы стоят, стоит экипаж лейб-гренадеров, толпа все гуще сжимается вокруг войск.

Генерал Сухозанет получил от генерала Толя приказ: пальба орудиями по порядку.

XV

Первый выстрел.

Картечь поет визгливо – пи-у – и грохот: рассыпается; одни пули ударяют в мостовую и поднимают рикошетами снежный прах, другие с визгом проносятся над головами и попадают в людей, облепивших колонны Сената и крыши соседних домов, – шальные пули, – третьи – третьи косят фронт. Рассеивается пыль, в воздухе крики и стоны. Один крик в особенности страшен – похож на вой животного.

И в ответ тонкому пению картечи – сухой разговор ружей.

И опять тонкое пение – пи-у – и опять грохот – разбитые оконницы Сената звенят, пули уходят в камень, и штукатурка сыплется под ними.

Люди валятся кучами. Они падают, как снопы, и остаются лежать.

И все-таки войска стоят, а в ответ пению шрапнели сухой ружейный разговор; но он уже отрывист – ружья заикаются – пальба неровная.

И в третий раз – тонкое пение и треск, и в ответ – отдельные сухие вскрики ружей: тра-та-та, как похоронный стук барабана.

И в четвертый раз – ружья замолкают.

Со страшной, пронзительной ясностью Вильгельм видит все: как дрогнула передняя колонна и заметались матросы, как бросает старый матрос с изрытым оспой лицом ружье, как падает, точно поскользнувшись на льду, и остается лежать молодой матрос, – и вот главный толчок – и Вильгельма, тесня, проносит вперед бегущая толпа – мимо манежа, – а ноги спотыкаются о трупы и раненых. Вильгельм ощущает раз треск костей под ногами – и отдается толпе. На бегу он видит, как два солдата прячутся между выступами цоколя у манежа.

Толпа проносит его мимо Саши – Саша стоит и снимает белый султан с шляпы – сейчас и его захлестнет.

– Саша! Саша!

Но Саша не слышит.

Картечь поет.

И Вильгельма охватывает ярость. Его толкают, его что-то несет на себе, как пылинку, а эта поющая дура-картечь расстреливает всех, как баранов. Унижение, унижение и злость, страха нет и в помине. Он крепко сжимает закостеневшей рукой пистолет.

Визг картечи кроет его крик.

Толпа метнула его в узкий двор – рядом с манежем.

Все та же бешеная, ясная злость владеет Вильгельмом. Он ясно все сознает, он примечает малейшие мелочи – место, количество людей, есть ли у них оружие. Последний всплеск толпы вбрасывает во двор Мишу, брата. Он без шинели, ворот его мундира расстегнут, а брови сдвинуты с выражением недоумения. Вильгельм не рад брату – ему все равно.

Он кричит:

И все покорно выпрямляются.

Вильгельм командует в полутьме:

– Стройся!

И этот худой, высокий человек с перекошенным лицом, сжимающий в руке длинный пистолет, приобретает власть над людьми. Его голоса слушаются. Он строит людей в шеренги, и солдаты, нахмуря лица, идут за ним.

Подходит Миша и говорит Вильгельму:

– Уходи. – Больше не может и только шевелит губами, с ужасом смотря на брата.

Вильгельм властно отстраняет его рукой.

Час Вильгельма пробил – и он хозяин этого часа. Потом он расплатится.

– В штыки!

Он выводит людей из ворот на улицу, он поведет их в штыки – на врагов, на картечь.

– Нельзя, – говорит ему спокойно приземистый матрос, – куда людей ведете? Ведь в нас пушками жарят.

Вильгельм узнает Куроптева.

И в ответ пение картечи, ненавистный тонкий визг, и через мгновение трещащий разрыв пуль.

Вильгельм стоит опустив голову, сжимая в руке пистолет. Все легли. Он один стоит.

Куроптев ему снизу шепчет: "Ложитесь", – и Вильгельм послушно ложится.

Они проползают несколько шагов, и Куроптев говорит ему:

– Теперь на середину ползем.

Исаакиевская площадь во мраке. И Вильгельм слушается Куроптева. Они доползают до середины площади.

И в это время с Вильгельмом происходит непонятная перемена – острота сознания остается, но злости уже нет, а есть только тонкая осторожность, сумасшедшая хитрость преследуемого зверя. Сейчас надо пройти мимо семеновцев. Он все примечает по-прежнему. Он осознает в один миг, что он без шинели, в одном фраке, и что в руке его по-прежнему зажат пистолет, а они должны лицом к лицу пройти сейчас мимо семеновцев. И он, наклоняясь, беззвучно роняет пистолет в снег. Рука онемела и неохотно его выпускает: за день пистолет сросся с рукой. И они проходят мимо семеновцев.

В полумраке два солдата провожают его взглядами исподлобья. Вильгельм идет прямо, не сгибаясь.

Последнее, что он видит в полутьме, – это как офицеры Гвардейского экипажа подходят один за другим к командиру и сдаются ему.

Потом он идет легко, бодро, тело его пусто, и в пустой груди механически бьется разряженное до конца сердце.

У Синего моста чья-то легкая фигура. Вильгельм догоняет Каховского. Они и идут рядом. Вильгельм спрашивает его тихо:

– Где Одоевский, Рылеев, Пущин?

Каховской смотрит на него сбоку спокойными, неживыми глазами и не отвечает.

И они расходятся в темноте.

На площади – огни, дым, оклики часовых, пушки, обращенные жерлами во все стороны, кордонные цепи, патрули, ряды казацких копий, тусклый блеск обнаженных кавалергардских палашей, красный треск горящих дров, у которых греются солдаты, ружья, сложенные в пирамиды.

Простреленные стены, выбитые рамы во всей Галерной улице, шепот и тихая возня в первых этажах окрестных домов, приклады, бьющие по телу, тихий, проглоченный стон арестуемых.

Забрызганные веерообразно кровью стены Сената, трупы. Кучи, одиночки, черные и окровавленные. Возы, покрытые рогожами, с которых каплет кровь. На Неве – от Исаакиевского моста до Академии художеств – тихая возня: в узкие проруби спускают трупы. Слышны иногда среди трупов стоны – вместе с трупами толкают в узкие проруби раненых. Тихая возня и шарканье; полицейские раздевают мертвецов и раненых, срывают с них перстни, шарят в карманах.