Библиотека поэта. Инфантильный маяковский. Владимир Маяковский — Пароход подошел, завыл, погудел (Сифилис)

«Сифилис» Владимир Маяковский

Пароход подошел,
завыл,
погудел —
и скован,
как каторжник беглый.
На палубе
700 человек людей,
остальные —
негры.
Подплыл
катерок
с одного бочка.
Вбежав
по лесенке хромой,
осматривал
врач в роговых очках:
«Которые с трахомой?»
Припудрив прыщи
и наружность вымыв,
с кокетством себя волоча,
первый класс
дефилировал
мимо
улыбавшегося врача.
Дым
голубой
из двустволки ноздрей
колечком
единым
свив,
первым
шел
в алмазной заре
свиной король —
Свифт.
Трубка
воняет,
в метр длиной.
Попробуй к такому —
полезь!
Под шелком кальсон,
под батистом-лино
поди,
разбери болезнь.
«Остров,
дай
воздержанья зарок!
Остановить велите!»
Но взял
капитан
под козырек,
и спущен Свифт —
сифилитик.
За первым классом
шел второй.
Исследуя
этот класс,
врач
удивлялся,
что ноздри с дырой, —
лез
и в ухо
и в глаз.
Врач смотрел,
губу своротив,
нос
под очками
взморща.
Врач
троих
послал в карантин
из
второклассного сборища.
За вторым
надвигался
третий класс,
черный от негритья.
Врач посмотрел:
четвертый час,
время коктейлей
питья.
— Гоните обратно
трюму в щель!
Больные —
видно и так.
Грязный вид…
И вообще —
оспа не привита. —
У негра
виски
ревмя ревут.
Валяется
в трюме
Том.
Назавтра
Тому
оспу привьют —
и Том
возвратится в дом.
На берегу
у Тома
жена.
Волоса
густые, как нефть.
И кожа ее
черна и жирна,
как вакса
«Черный лев».
Пока
по работам
Том болтается,
— у Кубы
губа не дура —
жену его
прогнали с плантаций
за неотработку
натурой.
Луна
в океан
накидала монет,
хоть сбросся,
вбежав на насыпь!
Недели
ни хлеба,
ни мяса нет.
Недели —
одни ананасы.
Опять
пароход
привинтило винтом.
Следующий —
через недели!
Как дождаться
с голодным ртом?
— Забыл,
разлюбил,
забросил Том!
С белой
рогожу
делит! —
Не заработать ей
и не скрасть.
Везде
полисмены под зонтиком.
А мистеру Свифту
последнюю страсть
раздула
эта экзотика.
Потело
тело
под бельецом
от черненького мясца.
Он тыкал
доллары
в руку, в лицо,
в голодные месяца.
Схватились —
желудок,
пустой давно,
и верности тяжеловес.
Она
решила отчетливо:
«No!»,1 —
и глухо сказала:
«Jes!».2
Уже
на дверь
плечом напирал
подгнивший мистер Свифт.
Его
и ее
наверх
в номера
взвинтил
услужливый лифт.
Явился
Том
через два денька.
Неделю
спал без просыпа.
И рад был,
что есть
и хлеб,
и деньга
и что не будет оспы.
Но день пришел,
и у кож
в темноте
узор непонятный впеплен.
И дети
у матери в животе
онемевали
и слепли.
Суставы ломая
день ото дня,
года календарные вылистаны,
и кто-то
у тел
половину отнял
и вытянул руки
для милостыни.
Внимание
к негру
стало особое.
Когда
собиралась паства,
морали
наглядное это пособие
показывал
постный пастор:
«Карает бог
и его
и ее
за то, что
водила гостей!»
И слазило
черного мяса гнилье
с гнилых
негритянских костей.

В политику
этим
не думал ввязаться я
А так —
срисовал для видика.
Одни говорят —
«цивилизация»,
другие —
«колониальная политика».

Анализ стихотворения Маяковского «Сифилис»

Задача мастеров художественного слова - следовать актуальным темам современности, отражая их в пламенных лозунгах и «грозном марше боевом». В поэме «Во весь голос» лирический субъект формирует список застарелых язв, составляющих сомнительное наследство отжившего общественного строя. Наряду с проституцией и хулиганством в перечень включаются два социально значимых заболевания: туберкулез и сифилис. Поэт, в совершенстве овладевший «шершавым языком плаката», участвует в непримиримой борьбе новой республики с постыдными изъянами прошлого. В счастливом обществе будущего перечисленные понятия отойдут в разряд устаревших и будут числиться лишь в словарях в ранге «остатков слов».

Название венерической болезни стало заглавием произведения 1926 г., вошедшего в число стихотворений об Америке. Автор именовал собственное творение поэмой. Действительно, развернутый сюжет, иллюстрирующий пороки буржуазного общества, свидетельствует о тяготении текста к лиро-эпическому роду.

Предметом внимания повествователя становится трагическая история негритянской семьи, зараженной сифилисом по вине белого развратника мистера Свифта. Том и его жена, обреченные на мучительную смерть, служат «наглядным пособием» для «постного» священника, который назидательно вещает о неумолимости кары Божией.

На печальном примере из жизни чернокожих островитян критикуется принцип неравенства, на котором основано буржуазное государство. Тема классовой и расовой дискриминации - главная в произведении, и к ней сводятся основные образы и мотивы. Доктор, по долгу службы осматривающий приезжающих, опасается беспокоить богачей, путешествующих первым классом. По этой причине на остров беспрепятственно сходит «свиной король» Свифт, зараженный бледной трепонемой. С «негритьем» из третьего класса врач не церемонится, загоняя бедняков обратно в трюм. Голод, нищета и отчаяние толкают молодую негритянку в объятия отвратительного толстосума, «подгнившего» любителя экзотики. О расовом неравноправии сообщает мимолетная формула, встречающаяся в зачине произведения: на пароходе 700 людей, а «остальные - негры».

Поэтический текст насыщен свежими выразительными тропами, знаковой приметой стиля Маяковского. В эпизоде, изображающем голодную жизнь безработной женщины, отражение лунного света метафорически уподобляется сиянию монет, будто лежащих на дне океана. Иносказательная конструкция передает глубину депрессии одинокой героини, оказавшейся в безвыходной ситуации.

Пароход подошел, завыл, погудел -
и скован, как каторжник беглый.
На палубе семьсот человек людей,
№4 остальные - негры.
Подплыл катерок с одного бочка.
Вбежав по лесенке хромой,
осматривал врач в роговых очках:
№8 «Которые с трахомой?»
Припудрив прыщи и наружность вымыв,
с кокетством себя волоча,
первый класс дефилировал мимо
№12 улыбавшегося врача.
Дым голубой из двустволки ноздрей
колечком единым свив,
первым шел в алмазной заре
№16 свиной король - Свифт.
Трубка воняет, в метр длиной.
Попробуй к такому - полезь!
Под шелком кальсон, под батистом-лино
№20 поди, разбери болезнь.
«Остров, дай воздержанья зарок!
Остановить велите!»
Но взял капитан под козырек,
№24 и спущен Свифт - сифилитик.
За первым классом шел второй.
Исследуя этот класс,
врач удивлялся, что ноздри с дырой, -
№28 лез и в ухо и в глаз.
Врач смотрел, губу своротив,
нос под очками взморща.
Врач троих послал в карантин
№32 из второклассного сборища.
За вторым надвигался третий класс,
черный от негритья.
Врач посмотрел: четвертый час,
№36 время коктейлей питья.
- Гоните обратно трюму в щель!
Больные - видно и так.
Грязный вид... И вообще -
№40 оспа не привита. -
У негра виски ревмя ревут.
Валяется в трюме Том.
Назавтра Тому оспу привьют -
№44 и Том возвратится в дом.
На берегу у Тома жена.
Волоса густые, как нефть.
И кожа ее черна и жирна,
№48 как вакса «Черный лев».
Пока по работам Том болтается,
- у Кубы губа не дура -
жену его прогнали с плантаций
№52 за неотработку натурой.
Луна в океан накидала монет,
хоть сбросся, вбежав на насыпь!
Недели ни хлеба, ни мяса нет.
№56 Недели - одни ананасы.
Опять пароход привинтило винтом.
Следующий - через недели!
Как дождаться с голодным ртом?
№60 - Забыл, разлюбил, забросил Том!
С белой рогожу делит! -
Не заработать ей и не скрасть.
Везде полисмены под зонтиком.
№64 А мистеру Свифту последнюю страсть
раздула эта экзотика.
Потело тело под бельецом
от черненького мясца.
№68 Он тыкал доллары в руку, в лицо,
в голодные месяца.
Схватились - желудок, пустой давно,
и верности тяжеловес.
№72 Она решила отчетливо: «No!», -
и глухо сказала: «Jes!».
Уже на дверь плечом напирал
подгнивший мистер Свифт.
№76 Его и ее наверх в номера
взвинтил услужливый лифт.
Явился Том через два денька.
Неделю спал без просыпа.
№80 И рад был, что есть и хлеб, и деньга
и что не будет оспы.
Но день пришел, и у кож в темноте
узор непонятный впеплен.
№84 И дети у матери в животе
онемевали и слепли.
Суставы ломая день ото дня,
года календарные вылистаны,
№88 и кто-то у тел половину отнял
и вытянул руки для милостыни.
Внимание к негру стало особое.
Когда собиралась паства,
№92 морали наглядное это пособие
показывал постный пастор:
«Карает бог и его и ее
за то, что водила гостей!»
№96 И слазило черного мяса гнилье
с гнилых негритянских костей.

В политику этим не думал ввязаться я
А так - срисовал для видика.
№100 Одни говорят - «цивилизация»,
другие - «колониальная политика».

Parokhod podoshel, zavyl, pogudel -
i skovan, kak katorzhnik begly.
Na palube semsot chelovek lyudey,
ostalnye - negry.
Podplyl katerok s odnogo bochka.
Vbezhav po lesenke khromoy,
osmatrival vrach v rogovykh ochkakh:
«Kotorye s trakhomoy?»
Pripudriv pryshchi i naruzhnost vymyv,
s koketstvom sebya volocha,
pervy klass defiliroval mimo
ulybavshegosya vracha.
Dym goluboy iz dvustvolki nozdrey
kolechkom yedinym sviv,
pervym shel v almaznoy zare
svinoy korol - Svift.
Trubka vonyayet, v metr dlinoy.
Poprobuy k takomu - polez!
Pod shelkom kalson, pod batistom-lino
podi, razberi bolezn.
«Ostrov, day vozderzhanya zarok!
Ostanovit velite!»
No vzyal kapitan pod kozyrek,
i spushchen Svift - sifilitik.
Za pervym klassom shel vtoroy.
Issleduya etot klass,
vrach udivlyalsya, chto nozdri s dyroy, -
lez i v ukho i v glaz.
Vrach smotrel, gubu svorotiv,
nos pod ochkami vzmorshcha.
Vrach troikh poslal v karantin
iz vtoroklassnogo sborishcha.
Za vtorym nadvigalsya trety klass,
cherny ot negritya.
Vrach posmotrel: chetverty chas,
vremya kokteyley pitya.
- Gonite obratno tryumu v shchel!
Bolnye - vidno i tak.
Gryazny vid... I voobshche -
ospa ne privita. -
U negra viski revmya revut.
Valyayetsya v tryume Tom.
Nazavtra Tomu ospu privyut -
i Tom vozvratitsya v dom.
Na beregu u Toma zhena.
Volosa gustye, kak neft.
I kozha yee cherna i zhirna,
kak vaksa «Cherny lev».
Poka po rabotam Tom boltayetsya,
- u Kuby guba ne dura -
zhenu yego prognali s plantatsy
za neotrabotku naturoy.
Luna v okean nakidala monet,
khot sbrossya, vbezhav na nasyp!
Nedeli ni khleba, ni myasa net.
Nedeli - odni ananasy.
Opyat parokhod privintilo vintom.
Sleduyushchy - cherez nedeli!
Kak dozhdatsya s golodnym rtom?
- Zabyl, razlyubil, zabrosil Tom!
S beloy rogozhu delit! -
Ne zarabotat yey i ne skrast.
Vezde polismeny pod zontikom.
A misteru Sviftu poslednyuyu strast
razdula eta ekzotika.
Potelo telo pod belyetsom
ot chernenkogo myastsa.
On tykal dollary v ruku, v litso,
v golodnye mesyatsa.
Skhvatilis - zheludok, pustoy davno,
i vernosti tyazheloves.
Ona reshila otchetlivo: «No!», -
i glukho skazala: «Jes!».
Uzhe na dver plechom napiral
podgnivshy mister Svift.
Yego i yee naverkh v nomera
vzvintil usluzhlivy lift.
Yavilsya Tom cherez dva denka.
Nedelyu spal bez prosypa.
I rad byl, chto yest i khleb, i denga
i chto ne budet ospy.
No den prishel, i u kozh v temnote
uzor neponyatny vpeplen.
I deti u materi v zhivote
onemevali i slepli.
Sustavy lomaya den oto dnya,
goda kalendarnye vylistany,
i kto-to u tel polovinu otnyal
i vytyanul ruki dlya milostyni.
Vnimaniye k negru stalo osoboye.
Kogda sobiralas pastva,
morali naglyadnoye eto posobiye
pokazyval postny pastor:
«Karayet bog i yego i yee
za to, chto vodila gostey!»
I slazilo chernogo myasa gnilye
s gnilykh negrityanskikh kostey.

V politiku etim ne dumal vvyazatsya ya
A tak - srisoval dlya vidika.
Odni govoryat - «tsivilizatsia»,
drugiye - «kolonialnaya politika».

Gfhj он опять вдруг становится революционным поэтом, то эти определенно фальшивые строки вызваны паническим ужасом перед той мыслью, что советская власть сотрет память о нем из умов современников».

А газетная шумиха, связанная о смертью Маяковского, докладывает агент, ее в обществе называют комедией для дураков, чтобы перед заграничным общественным мнением представить смерть Маяковского как смерть революционера, погибшего из-за личной драмы.

Что же, значит, в литературно-художественных кругах думали, что не из-за личной?

По понятным причинам мемуаристы эту тему не развивали и о том, что Маяковский, заигравшись с властями, оказался в ловушке, не писали. Поэтому мы можем только гадать, что там было на самом деле.

Заметим только, что Яков Агранов был вхож в дом Бриков и хорошо знал Маяковского. Это тот самый Агранов, который по поручению Ленина и Дзержинского составлял списки интеллигентов, высланных из СССР в 1922 году, а позже «курировал» творческую публику посредством, так сказать, личной дружбы и агентурных разработок. Потом он возглавит следствие по делу Кирова, а затем он станет одним из главных организаторов процессов 1930-х годов.

«Это было все задолго до процессов, – глухо напишет потом художница Лавинская. – Знать мы ничего не могли, но инстинктивно чувствовали неладное. Так просто, от личных неудач не мог застрелиться Маяковский». Что она хотела сказать? Что Маяковскому тоже светил процесс или что он почувствовал себя одним из тех, с чьего идеологического благословения пойдут эти процессы?

Или что организованная газетная травля, начавшаяся после «Бани» («Издевательское отношение к нашей действительности <…>весьма показательно», «Продукция у Маяковского на этот раз вышла действительно плохая, и удивительно, как это случилось, что Театр имени Мейерхольда польстился на эту продукцию») могла кончиться для него так же, как она кончится для того же Мейерхольда, Булгакова и других?

Потом-то напишут: он прекрасно все понимал, что это – не литературная критика, а организованная сверху кампания, санкционированная его любимой партией его любимых большевиков. Не зря никто из руководящих товарищей не пришел на выставку «20 лет работы», на которой Маяковский отчитывался за все сделанное. Знак свыше?

Когда-то автор «Флейты-позвоночника» влюбился в революцию, написал для нее задыхающиеся, фантастические стихи, а потом и не заметил, как от страсти к революции («О, звериная! О, детская! О, копеечная! О, великая!») плавно перешел к браку с ее лучшей подругой – советской властью. И эта подруга вцепилась в него своими толстыми пальцами и потребовала отдать ей душу. Он и отдал – как бы на дело революции.

Можно представить себе, какие чувства он испытывал, когда, спустившись с невероятных высот лирической поэзии к чудовищному рифмоплетству («ГПУ – это нашей диктатуры кулак сжатый.Храни пути и речки, кровь и кров, бери врага, секретчики, и крой, КРО! »), обнаружил, что жертва его не оценена, что за отданную партии душу не скажут спасибо ни «Правда», ни «Известия», ни рабочий класс. Тут, конечно, застрелиться – самое оно.

Однако же интеллигенция и ближний круг ахали: какая неожиданность! Застрелился, кто бы мог подумать!

Потом-то уже вспомнят, что товарищ давно ходил как в воду опущенный, метался между разными РАППами и прочими организациями, менял платформы – кто теперь помнит эти РАППы и эти платформы? И как-то так получится, что никто не спросит: а что с вами, Владимир Владимирович, такое? Никто в глаза не посмотрит и не увидит там... впрочем, что могли увидеть средней руки советские литераторы?

Кстати, глаза. «Глаза у него были несравненные, – скажет о нем Юрий Олеша, – большие, черные, с таким взглядом, который, когда мы встречались с ним, казалось, только и составляют единственное, что есть в данную минуту в мире. Ничего, казалось, нет сейчас вокруг вас, только этот взгляд существует». Дальше он пишет, что в ту пору был молод, но пропускал любовное свидание, если мог увидеть Маяковского; и снова про его глаза необыкновенной красоты и силы, про всю его фигуру, привлекавшую всеобщее внимание, и про ощущение чудесной значимости, исходившее от этой фигуры, про то, как Маяковский заполнял собой любое пространство, в котором появлялся, про его метафоры, про его родство с европейской поэзией, про то, как он был добр и даже нежен с друзьями, как гениально острил, и так далее, и тому подобное.

В последние полгода, вспоминал Кассиль, Маяковский стал неузнаваем. Говорил, что все ему страшно надоело. Со всеми перессорился. Жаловался на одиночество: «Девочкам нужен только на эстраде». И добавлял неаппетитное: «Есть у вас женщина, которой не противно взять в руки ваши грязные носки? Счастливый вы человек».

Главный редактор «Известий» Иван Гронский уж на что, казалось бы, неблизкий Маяковскому человек, а и тот говорил: он был почти невменяемый. «И все это видели, и все мне об этом говорили, – рассказывал Гронский, добавляя: – Видимо, Маяковский был болен, был в нем какой-то надлом. Отдохнуть бы ему. Уехать, развеяться. Что ж он визу-то не попросил? Мы бы визу ему бы сделали».

Зимой 1930 года ночью, после сдачи номера, Гронский встретил Маяковского на Тверском бульваре. Пошли гулять. Старые большевики, сказал Гронский, к вам, Владимир Владимирович, относятся отрицательно. Ваши расхождения с партией в философско-этических вопросах более глубокие, чем вы думаете. Почему, спросил Маяковский, ведь я же работаю на Советскую власть и на революцию как ломовая лошадь? А просто вы, Владимир Владимирович, футурист и формалист, а партия – она стоит на позициях реализма, с каковых ни один художественно грамотный большевик никогда не сходил. «Может, вы кое в чем и правы», – ответил Маяковский.

Плавно перешли на личное. «На Сережку бабы вешались, – сказал Маяковский, имея в виду Есенина, – а от меня бежали и бегут. Я не понимаю почему». И стал перечислять: вот такая-то, и такая-то, и та, и эта… А семьи-то и нет. Брики? Это не семья.

Чистая правда: Маяковскому было 37, а семьи у него не было, и все отчаянные попытки ее завести раз за разом обламывались. Последняя его любовь, жена актера Яншина Вероника Полонская, вроде бы и согласилась выйти за него, но пропустить ради него репетицию и остаться прямо сейчас, утром 14 апреля с ним в его комнатушке на Лубянке отказалась.

А уже несколько дней, как было написано предсмертное письмо, заряжен был браунинг, и оставалось только нажать курок, что и было сделано, как только Вероника вышла из комнаты. Она закричала и заметалась, а дальше – что дальше? Статья в «Известиях» в лучших советских традициях («оборвалась яркая кипучая жизнь», «боролся за дело рабочего класса», «рабочий класс сохранит в памяти»).

Вскрытый череп, мозг, изъятый для изучения. Что поделаешь: раз уж ты советский поэт, будь любезен и мозги свои отдать советскому институту. Чудовищные похороны за счет Моссовета: красный гроб, военный караул, грузовик, зачем-то обитый железом. И носки заграничных ботинок, подбитые железными же подковками, о которых Маяковский говорил: вечные. Эти подковки запомнили те, кто стоял в карауле у гроба. Дым над трубой крематория. Первый день после похорон.

В этот день у Бриков был чай, описанный художницей Лавинской. После этого описания многое про общую жизнь Бриков и Маяковского становится понятно. «Все тихо, спокойно, уютно. Брик продолжил прерванный нашим приходом рассказ о загранице. <…> Я сидела истуканом. Все, что угодно, но такого спокойствия я не ожидала!»

Надо сказать, что спокойствия-то как раз можно было ожидать. Лиля Юрьевна была женщина привычная, тренированная. Самоубийством Маяковский пугал ее с юности, мало пугал – даже и стрелялся уже 13 лет назад, но случилась осечка. Это все, так сказать, проза, а в стихах тема суицида была раскрыта целиком и полностью. Взять раннюю «Флейту-позвоночник». «Все чаще думаю, – сообщает нам автор во первых строках, – не поставить ли лучше точку пули в своем конце?»

Позже Лиля Юрьевна напишет сестре Эльзе, что проклинает свою поездку, что Володя бы ужасно издерган и впадал в истерику от малейшей ерунды, что грипп его измучил и что, будь она в Москве, он остался бы жив. Ну да, ну да, возможно, но не факт.

К тому времени она была с Маяковским в довольно прохладных отношениях. Он не оставил ей прощального письма (единственное письмо было адресовано «всем»), не дал телеграммы: приезжай, дорогая, мне плохо. А между тем за несколько дней до 14-го он был совершенно безумен, и это было очевидно всем, кто видел его в эти проклятые дни.

А что же советская власть, которая, если верить тогдашним разговорам, вполне могла вытравить Маяковского из советской литературы? Советская власть подмяла Маяковского под себя. Она в лице товарища Сталина лично одобрила статью Ивана Гронского о Маяковском (Гронский зачитывал ее по телефону), напечатанную «Известиями» 15 апреля, организовала изучение худших его стихов в школах, благодаря чему поколения несчастных школьников возненавидели Владимира Владимировича лютой и вполне оправданной ненавистью. Советская власть вымарала Лилю Юрьевну с фотографий, на которых они вместе, и постаралась забыть ее имя, как и имена других его женщин: революционному поэту женщины не положены. Советская власть издавала правильные книжки о нем и не печатала неправильные. Ну разве что мизерным тиражом, для узкого круга.

Потому что в неправильных-то книжках те, кто его помнил, писали о нем: сумасшедшая, дикая впечатлительность. Необузданная фантазия, склонность все доводить до предела. Во всем чрезмерность. Любая мелочь вырастала в трагедию. Цветы дарил охапками, конфеты – по десять коробок зараз. Очень был мнительный и всегда проверял, нужен ли он или не нужен. Славу любил (слава ведь подтверждение нужности). Очень был одинок. Очень боялся старости. Трудно сходился с людьми, плохо их понимал, часто ошибался. Азартен был невероятно: до утра мог резаться в карты или на бильярде. Отлично одевался, вещи предпочитал заграничные. Был болезненно чистоплотен: руки мыл по сто раз на день.

И каким-то чудом при такой брезгливости проглядел свой фатальный союз с властью и чертями у нее на службе.

Пароход подошел,

погудел -

и скован,

как каторжник беглый.

На палубе

700 человек людей,

остальные -

10 Подплыл

с одного бочка̀.

по лесенке хро̀мой,

осматривал

врач в роговых очках:

«Которые с трахомой?»

Припудрив прыщи

и наружность вымыв,

20 с кокетством себя волоча,

первый класс

дефилировал

улыбавшегося врача.

из двустволки ноздрей

25 -

колечком

30 свив,

в алмазной заре

свиной король -

в метр длиной.

Попробуй к такому -

40 полезь!

Под шелком кальсон,

под батистом-лино́

разбери болезнь.

воздержанья зарок!

Остановить велите!»

50 капитан

под козырек,

и спущен Свифт -

сифилитик.

За первым классом

шел второй.

Исследуя

этот класс,

удивлялся,

60 что ноздри с дырой, -

Врач смотрел,

губу своротив,

под очками

взмо́рща.

26 -

70 троих

послал в карантин

второклассного сборища.

За вторым

надвигался

третий класс,

черный от негритья.

Врач посмотрел:

четвертый час,

80 время коктейлей

Гоните обратно

трюму в щель!

Больные -

видно и так.

Грязный вид...

И вообще -

оспа не привита. -

90 виски́

ревмя ревут.

Валяется

Назавтра

оспу привьют -

возвратится в дом.

100 На берегу

густые, как нефть.

И кожа ее

черна и жирна,

как вакса

«Черный лев».

27 -

110 по работам

Том болтается,

губа не дура -

прогнали с плантаций

за неотработку

120 накидала монет,

хоть сбросся,

вбежав на насыпь!

ни хлеба,

ни мяса нет.

одни ананасы.

130 привинтило винтом.

Следующий -

через недели!

Как дождаться

с голодным ртом?

разлюбил,

забросил Том!

140 делит! -

Не заработать ей

и не скрасть.

полисмены под зонтиком.

А мистеру Свифту

последнюю страсть

эта экзотика.

28 -

150 тело

под бельецом

от черненького мясца̀.

в руку, в лицо,

в голодные месяца.

Схватились -

пустой давно,

160 и верности тяжеловес.

плечом напирал

подгнивший мистер Свифт.

170 Его

взвинтил

услужливый лифт.

через два денька.

180 спал без просыпа.

И рад был,

и что не будет оспы.

29 -

Но день пришел,