Старший брат Ивана Бунина

Юлий Алексеевич Бунин (1857–1921), журналист, революционер, общественный деятель, был для младшего брата учителем и другом. Единственный в семье Буниных, получивший высшее образование, он на три года стал домашним учителем Ивана, который оставил Елецкую гимназию, пожелав заниматься дома. Юлий проявил редкий педагогический талант и прошел с ним курс за четвертый класс, познакомил с главными законами физики и астрономии, обратил внимание на историю, языки и литературу. «...Я сразу увидел в нем одаренность, похожую на одаренность отца. – рассказывал Юлий Алексеевич В. Н. Буниной. – Не прошло и года, как он так умственно вырос, что я уже мог с ним почти на равных вести беседы на многие темы. Знаний у него еще было мало, и мы продолжали пополнять их, занимаясь гуманитарными науками, но уже суждения его были оригинальны, подчас интересны и всегда самостоятельны. <...> Я старался не подавлять его авторитетом, заставляя его развивать мысль для доказательства правоты своих суждений и вкуса.»

Юлий читал первые произведения Ивана, радовался успехам, редактировал, поддерживал материально. По окончании университета Юлий Алексеевич работал статистиком, с 1897 г. жил в Москве и был редактором педагогического журнала «Вестник воспитания». В те времена Иван Алексеевич, бывавший в Москве наездами, всю деловую и дружескую почту перевел на адрес Юлия – Москва, Староконюшенный пер., д. 32.

Несмотря на разницу во взглядах (Юлий Алексеевич в молодости был народовольцем), между братьями никогда не было разногласий, душевно они всегда были близки. В одном из писем Иван Алексеевич писал: «Во всяком горе и страдании я надеялся не совсем потеряться, помня, что у меня есть человек, в дружбе и участии которого никогда не придется разочаровываться, с которым мне не будет страшно...».

Юлий Алексеевич Бунин родился в июле 1857 г. в городе Усмань Тамбовской губернии, где его родители, орловские помещики, находились проездом. У Алексея Николаевича и Людмилы Александровны Буниных он был первенцем. В следующем году родился Евгений, через двенадцать лет после него – Иван, в 1873 – дочь Мария, в 1874 – Александра 1

Род Буниных был известен благодаря талантам его лучших представителей. В родословной отмечены достигшие особых успехов: гравер Оружейной палаты Московского Кремля Леонтий Бунин (7202/1694), поэтесса Анна Бунина (1774–1829), которую современники называли русской Сапфо, поэт Василий Жуковский (1783–1852), внук сестры Анны Буниной, географ, путешественник и меценат Петр Семенов-Тян-Шанский (1827–1914). В ХХ веке славу своих предков подкрепил Иван Бунин (1870–1953), дважды отмеченный премией им. А. С. Пушкина (1904, 1909), Почетный академик изящной словесности Императорской Академии наук (1909), первым среди русских писателей удостоенный Нобелевской премии по литературе (1933).

Несмотря на то, что предки и по линии Буниных, и по линии Чубаровых (фамилия матери) были богатыми помещиками и владели землями в Воронежской, Орловской, Тамбовской и других губерниях, Алексей Николаевич и Людмила Александровна почти ничего не унаследовали. Детство детей, старших – Юлия и Евгения, и младших – Ивана и Марии, согрето родительской любовью, но материального достатка в семье не было. В своих записках «Раскопки далекой темной старины» Евгений колоритно описал деревенскую глушь и «захолустные, заросшие хлебами и бурьянами хутора», в которых прошло их с братом детство: «Вначале жили в доме матери на хуторе Огнёвке, но вскоре отец продал Огнёвку и оттуда пришлось уехать. Мне было в то время три года, а брату Юлию – четыре. Помню, нам с Юлием очень не хотелось уезжать, помню, как нас одевали и завязали, как снопы, с растопыренными ручонками, и как сбрасывали с трубы кирпичи, но далее я уже не знаю, куда нас повезли, кажется, к тетке Варваре Николаевне. Потом жили у бабушки Чубаровой, но всегда бедствовали. Отсюда тоже пришлось уехать, поселились на хуторе Бутырки. Детьми мы с братом Юлием часто ходили по нашей маленькой деревне Бутырки, состоящей всего из пяти дворов; крайний двор – Горячева, второй – Аникея, третий – Максима, четвертый – рыжего Фатюшки и последний – Наума по прозвищу «Ковыряй» 2 .

Несмотря на трудности, родители старались дать детям образование и с этой целью в 1876 г. с двумя сыновьями-погодками уехали в Воронеж, где у них были родственники. После предварительной подготовки определили мальчиков в одно из лучших учебных заведений того времени – Воронежскую губернскую (1-ю мужскую) гимназию и остались здесь на несколько лет; в Воронеже родились их младшие дети – Иван, Мария и Александра; вскоре после ее рождения Бунины вернулись домой, в Орловскую губернию. Евгений гимназию вскоре оставил, а Юлий после восьми лет обучения закончил блестяще полный курс и был полон сил и желания продолжить учебу. В июле 1877 г. он подал документы в Императорский Московский университет на математическое отделение физико-математического факультета и был принят без вступительных экзаменов.

В Биографическом списке студентов Московского университета за 1877/78 академический год по отделу математических наук физико-математического факультета он значится среди своекоштных студентов, далее указаны обязательные сведения о нем: фамилия, имя, из какого сословия происходит (из дворян), какого вероисповедания (православного), год и место рождения (1857, г. Усмань Тамбовской губернии), где получил подготовительное образование (Воронежская классическая гимназия, золотая медаль), не оставался ли двух лет на курсе (нет), год поступления в университет (1877), № личного дела (77/62) 3 . Все сведения подтверждены документами, копии которых представлены в личном деле и позволяют внести уточнения в биографические словари и справочники, а также в другие публикации о Ю. Бунине, где нередко указываются неверно год и место рождения, год окончания гимназии, год поступления в Московский университет, год окончания учебы.

Родители изыскивали возможность платить за обучение сына, ибо достоинство человека, чувство уважения к себе, входило в основную шкалу ценностей человеческой личности и было характерно для представителей всех сословий России. Бунины всячески поддерживали свой статус и гордились тем, что их сын стал студентом университета.

Юлий учился с удовольствием, у него были хорошие способности, он отличался любознательностью и охотно посещал не только занятия на своем факультете, но и на других – историко-филологическом и юридическом. «Во второй половине 70-х годов минувшего века, – писал он в 1910 г. в статье, посвященной памяти С. А. Муромцева, – на юридическом факультете Московского университета почти одновременно появилось несколько блестящих молодых ученых, сразу завоевавших себе огромную популярность среди студенчества и обративших на себя серьезное внимание профессорской коллегии. Среди них особенно выделялись А. И. Чупров, М. М. Ковалевский и С. А. Муромцев. На их лекции массами стекались слушатели не только юридического, но и других факультетов. Живая и глубокая мысль, богатая эрудиция, стройность научного анализа молодых профессоров покоряла умы и сердца молодежи, но, быть может, наиболее привлекательными свойствами этих ученых в глазах студенчества было то, что на их лекциях молодежь находила отклики на наиболее животрепещущие вопросы, волновавшие тогда русское интеллигентное общество» 4 .

Юлия привлекала история, литература, юриспруденция, статистика. Нравилась оригинальность идей, высказываемых профессорами с кафедры, их умение увлечь, привить вкус к учебе и самостоятельной работе, приятно было испытывать с их стороны уважительное отношение к себе. Он понимал, что слушает

лекции лучших профессоров, имеющих мировую известность, и очень ценил это. В своих заметках об университете с восторгом писал о многих: восхищался лекциями историка литературы, филолога Н. С. Тихонравова, в то время занимавшего пост ректора, и другими. «Теперь мне кажется, – писал он в воспоминаниях, – трудно себе представить, чтобы, например, на лекции такого специального предмета, как гистология, сходился чуть не весь университет, а тогда было именно так. Профессором гистологии был знаменитый ученый А. И. Бабухин, читавший не более пяти-шести раз в году. По виду он напоминал гётевского Фауста, погруженного в решение мировых проблем. Его лекции касались всегда самых основных вопросов науки и философии» 5 .

Особо отметил Бунин плеяду блестящих физиков, математиков: «На нашем факультете были выдающиеся ученые: профессора Бредихин. Столетов, Цингер, Бугаев. Исключение представлял (Последнее слово Юлий подчеркнул. – Т. Г.) лишь профессор опытной физики Н. А. Любимов, сподвижник Каткова и Леонтьева. Чуть не все профессора, выражаясь нынешней терминологией, ‘бойкотировали’ его после того, как он в половине 70-х годов выступил противником академической автономии. Его курс мало чем отличался от гимназического, и студенты относились к нему пренебрежительно» 6 .

Первый курс Юлий Бунин закончил успешно, подтвердив свои гимназические успехи. На переходных экзаменах он получил пятерки по всем предметам, кроме физики, которую сдал на четверку. Второй академический год (1878–1879) в учебном плане оказался сложнее: активизировались другие интересы, потребовавшие немало сил и времени. Еще учась в воронежской гимназии, он увлекся идеями народников, и в университете, встретившись со старыми знакомыми, к концу первого курса стал активным членом кружка, организованного воронежским землячеством; как он сам позже отметил в анкете, «примкнул к революционным кругам».

На первый взгляд, в этом не было ничего особенного. Вся история Московского университета с самого основания свидетельствует не только о больших достижениях в становлении «русской учености и русского просвещения», но и неотделима от формирования «русского общественного сознания». Стремление к свободе и свободомыслию было характерной чертой каждого университетского поколения. «Служение науке Московский университет никогда не отделял от служения текущим духовным потребностям общества. Он всегда умел вводить свою научную работу в русло кардинальных вопросов, овладевших общественным вниманием, и отсюда проистекала глубокая духовная связь его со всем русским обществом. Его судьба тесно сплелась с судьбами всей России», – писал о Московском университете в своих воспоминаниях выпускник историко-филологического факультета (1884–1888) А. А. Кизеветтер 7 .

Для Юлия увлечение политикой оказалось слишком серьезным, едва ли не первостепенным делом. Он начал играть все более заметную роль в студенческом движении. Курсистка Е. В. Игнатова довольно полно охарактеризовала деятельность членов «кружка воронежцев»: «Мы – я и две моих кузины, Лидия и Мария Васильевны Игнатовы, – приехали во второй половине 70-х гг. в Москву (Из уездного города Белёва. – Т. Г.), поселились в Козицком переулке, вблизи Тверской улицы. Под нашей квартирой жили студенты, которых мы часто встречали на лестнице. Всего в нижней квартире помещалось человек пять студентов, которых связывало между собой воронежское ‘землячество’, потому что все они окончили гимназию в этом городе». Одного из них, который произвел большое впечатление, они выделили особо. Это был Юлий Бунин, «сын мелкого помещика Елецкого уезда Орловской губернии: небольшого роста, круглый, лет 18-20, с густым басом, вовсе не соответствовавшим всей его незначительной фигуре, он являлся живым, умным и начитанным. Среди членов этой компании, которая слыла под кличкой ‘воронежцев’, Юлий Бунин отличался наибольшей деловитостью, энергией и преданностью трудящимся массам. Во всякое общественное предприятие он вкладывал всю свою душу, проявлял находчивость, инициативу, предприимчивость: при этом был чрезвычайно искренен, добр, отзывчив. Своим веселым и открытым нравом он сразу привлекал каждого на свою сторону» 8 .

Благодаря Юлию, девушки приобщились к «новому миру», о котором до знакомства со студентами-воронежцами «только слышали издалека». Теперь они участвовали в разных сходках, собраниях, вели разговоры и споры о политике, выражали сочувствие или возмущение, производили сборы пожертвований и сами отдавали что могли, устраивали приют для нелегальных, заботились об арестованных и высылаемых, хранили и распространяли нелегальную литературу. Об одной из сходок, которую организовал Юлий, Игнатова рассказала подробнее. Из ее воспоминаний понятно, что особое место кружковцы отводили агитационной работе. Выполняя поручения, Юлию приходилось выезжать в другие города – в Казань, Харьков, Петербург. Он занимался серьезными, политическими, делами; впрочем, в этом тоже не было ничего удивительного: «студенты приходили в университет, сплошь пропитанные политикой» (К. И. Солнцев) 9 , и «подразделялись главным образом на три группы – на политиков, на будущих обывателей и на будущих ученых» (А. А. Кизеветтер). Юлий примкнул к первой группе. Его духовными наставниками были Чернышевский, Михайловский, Лавров, он любил классическую литературу, много читал, и литература делала его мягче, эмоциональнее. Помыслы его были чисты, он искренне хотел помогать народу в его бедственном положении и верил, что сделать это можно «хождением в народ» с просветительскими целями, поэтому видел большой смысл в политической деятельности и посвятил ей лучшие студенческие годы. Он был не одинок, в политическом отношении студенты «взрослели» быстро, а Юлий к тому же некоторый опыт получил до университета.

П. Н. Милюков, двумя годами младше его, учившийся в те же годы (1877–1882) на историко-филологическом факультете, вспоминал: «В годы моего пребывания в университете Россия, несомненно, вступала в свой революционный период. И если в последних классах гимназии мы могли только догадываться, что за доступными нам пределами что-то происходит для нас непонятное, а в первые два года университета могли лишь урывками и без достаточного внимания следить за фактами, доходившими до нас больше в форме судебных процессов, то вторые два года, 1879–1880 и 1880–1881, составили в этом отношении решительный перелом...» Значительная часть общества и все либеральное общественное мнение втайне сочувствовали революционерам. Не могло такое настроение не задеть и университета, этого «барометра общества», как выразился Пирогов 10 .

В отличие от тех, кто только начинал сочувствовать революционерам, Юлий давно был приобщен к серьезным делам: летом 1879 года он принимал участие в работе съезда партии «Земля и воля» в Липецке, где решался вопрос о тактике революционной борьбы и произошел раскол: партия «Земля и воля» разделилась на две части – «Народную волю», где большинство считало наиболее приемлемым способом борьбы с властью терроризм, и «Черный передел», где были его противники во главе c Г. В. Плехановым. Бунин только укрепился в правильности своего выбора 11 . Вспоминая студенческие годы, он писал, что ко второму году обучения почти все студенты были вовлечены в политику и подчеркивал, что «активное студенчество» делилось тогда на две группы – «радикалов» и «либералов». Милюков принадлежал к более умеренной части студенчества, либеральной, которая больше внимания уделяла внутриуниверситетским проблемам, хотя «на общих сходках, как только они собирались, уже говорили открыто не о студенческих учреждениях, а о вопросах общей политики, и студенческая сходка превращалась в политический митинг» 12 . «Радикал» Бунин, называя своих ближайших товарищей по учебе, прежде всего выделял старшекурсников, убежденных революционеров, не изменивших своих взглядов до конца жизни: «Много прекрасных и идеальных образов молодежи на всю жизнь запечатлелось в моей памяти. Я уверен, что их хорошо помнят и прочие мои сверстники. Назову покойного Н. Ф. Смирнова – автора петиции министру народного просвещения Сабурову, человека, заставлявшего своими речами плакать целые сходки, И. Ю. Старынкевича, пошедшего на двадцать лет в каторжные работы за распространение прокламаций среди гимназистов. Он жестоко пострадал только за то, что на суде держался с чисто юношеской откровенностью. Большую роль среди студентов играли еще П. П. Викторов, П. П. Кащенко (теперь оба врачи-психиатры), С. В. Мартынов и другие, наш кружок ‘воронежцев’ также пользовался большой популярностью. Несмотря на то, что большинство радикальной молодежи было преданно политике, они в то же время усердно занимались наукой» 13 .

Все чаще имя Юлия Бунина называлось в числе участников и даже организаторов сходок, митингов, но это не помешало ему приобрести разносторонние и глубокие знания не только по математике и физике, но и по литературе, экономике, статистике, которые не входили в учебный план математического отделения. Второй курс он завершил с двумя пятерками, тремя четверками и двумя тройками; по этим результатам был переведен на третий курс, хотя средний балл по сравнению с первым курсом несколько понизился. Наступал самый ответственный период, так как на третьем курсе заканчивался теоретический курс и предстояли текущие и переводные экзамены по основным предметам, а занятия политикой отнимали много времени. Нормальное течение учебного процесса нарушалось также диспутами, собраниями политического характера, превращая учебные аудитории в политический клуб.

В конце февраля 1879 г. по приговору Центрального революционного исполнительного комитета за шпионаж и предательство подпольщиками был убит некий Рейнштейн. Полиция в поисках злоумышленников провела обыски на даче Фивейского в Петровско-Разумовском и в других местах, где жили студенты. Было арестовано 90 человек, их заподозрили в причастности к убийству; взяли даже тех, кто был всего лишь знаком или хоть однажды встречался с Рейнштейном. У Юлия произвели обыск, среди арестованных оказались его ближайшие друзья – Мартынов, Лебедев, Викторов, Иванов. Во время обыска у него ничего серьезного не нашли, но взяли его на заметку, так как полиции стало известно об агитационной деятельности, которую он вел вместе с В. И. Яковенко и С. А. Гончаровым. После этого Юлий окончательно попал в число политически неблагонадежных студентов и оказался под постоянным всевидящим оком полиции. Административным и полицейским властям было рекомендовано «принимать меры против недозволенных сходок в учебных заведениях». Меры были ужесточены, но особых результатов это не дало. Среди рукописных листов, приложенных к воспоминаниям Ю. Бунина о жизни в Полтаве (время написания примерно 90-е годы XIX века), есть записи, содержащие тезисное изложение основных политических выступлений студентов университета в 1879–1880 гг., в которых он принимал участие. Эти сведения, поданные в телеграфном стиле, напоминают сводку военных действий 14 . В то время также широко обсуждался вопрос пересмотра Устава 1863 года.

Вопрос о введении нового устава рассматривался в течение нескольких лет, особенно остро он возник в 1879 году, когда были изданы «Временные инструкции для университетской инспекции» и «Правила для студентов», по которым в некоторых университетах вводилась независимая от ректора инспекция, а попечитель получал право делать выговоры, назначать и смещать профессоров 15 . Как и прежде, правительство делало все, «дабы изыскать надежные способы к обеспечению правильного развития университетского образования соответственно выяснившимся потребностям государства и в духе несомненного просвещения». Новые правила вызвали сопротивление студентов; они требовали расширить сферы самоуправления, добивались автономии путем легализации студенческих организаций, требовали предоставить им дополнительные льготы и непременно отразить это в новом уставе. Решили по возникшим вопросам обратиться к министру народного просвещения Сабурову, который готовил реформу устава и хотел услышать «организованное мнение студенчества». Несколько человек, среди которых был и Ю. Бунин, так называемые представители, отдали свою петицию ректору для передачи ее министру. Однако когда о петиции написали в газетах, появились правительственные сообщения, что такой документ никуда не поступал. Студенты возмутились и потребовали от ректора ответа. Встреча с ректором, позже описанная многими участниками, прошла бурно, но Тихонравову удалось во время сходки дать объяснения и дипломатично все уладить. Потом прошли еще некоторые акции, участником которых был Бунин, и он был взят на заметку инспектором курса, что в дальнейшем негативно сказалось на его участи.

11 октября 1880 г. на заседании Совета ИМУ рассматривались учебные дела студентов физико-математического факультета, выдержавших «переводные и окончательные экзамены» за третий курс, по результатам которых Юлий Бунин был переведен на четвертый, завершающий, курс. Для получения степени кандидата следовало подготовить сочинение на тему по выбору из числа главных предметов факультета и после экзаменов по главному предмету не позднее чем через 6 месяцев представить научную работу, после защиты которой решался вопрос о присуждении степени кандидата.

В начале декабря 1880 г. в одной из аудиторий проходила шумная сходка. Профессор Д. Н. Зёрнов, который читал лекцию в соседней аудитории, записал фамилии некоторых участников, их немедленно арестовали, а оставшиеся возмутились, повели себя вызывающе и устроили скандал Зёрнову, забросав его тухлыми яйцами, яблоками и громко выражая свой протест. Затем демонстративно отправились к квартире ректора, но по дороге их тоже арестовали, а так как дело шло к вечеру, то всех отправили в Бутырскую тюрьму; о коротком пребывании там Юлий оставил записи в цитируемых выше воспоминаниях: «В тюрьме мы расположились свободно и устроили новую сходку. Пели песни, причем в пении отличался В. С. Миролюбов, впоследствии прекрасный оперный певец. Утром большинству студентов разрешили уйти по домам. Ночь с 5-го на 6-е декабря некоторые еще оставались в тюрьме. Было весело, ‘с воли’ передали пирожных, конфет, цветов. Утром всех отпустили, хотя студенты явно нарушили дисциплину, отреагировав беспорядками на справедливое замечание профессора беспорядками, и признавать свою вину никто не собирался».

Волнения возникали и в феврале 1881 г. по случаю кончины Ф. М. Достоевского. Собравшиеся в одной из аудиторий студенты говорили о масштабе личности писателя, о значении его произведений, о свободе и достоинстве. Возмущались тем, что Достоевский был несправедливо приговорен к смертной казни по делу Петрашевского, что в каторге его наказывали розгами. Затем разговор зашел об учреждении общестуденческих организаций – столовой, читальни, кассы. Единства не было, сразу обнаружилось два непримиримых течения. Одни, более умеренные, избрали представителей от каждого курса и решили обсудить все в узком кругу. Для заседания им предоставили зал, и они ушли. Другая часть студенчества (более радикальная) стояла на том, что возникшие разногласия должна разбирать специальная комиссия, выбранная общестуденческой сходкой. Из-за противоречий, которые возникали постоянно, приходилось к одним и тем же вопросам возвращаться по нескольку раз. Проректор издал несколько приказов, призывающих студентов к порядку и предупреждающих об ответственности. Но это не подействовало.

Убийство 1 марта 1881 г. императора Александра II вывело из равновесия все общество и спровоцировало новые беспорядки в ИМУ. 7 марта 1881 г. студент Н. Зайончковский призвал участников студенческой сходки почтить память погибшего императора и послать венок на его могилу, но был освистан большинством, хотя некоторые поддержали его и начали сбор денег. Правда, сдавали неохотно, а кто-то даже бросил в шапку пуговицу. Зайончковский донес об этом начальству, за донос над ним потребовали студенческого суда, который проходил под председательством студента Милюкова. «Мне подсказывали со стороны, – вспоминал Милюков, – что ректор согласен даже на увольнение Зайончковского из университета, если суд вынесет такое решение. Но мне оно казалось юридически спорным и политически опасным. И я убедил собрание ограничиться порицанием и запрещением Зайончковскому впредь принимать участие в студенческих делах.» 10 марта сходка вынесла Зайончковскому «нравственное порицание и лишила его права голоса в студенческих делах» 16 . 13 марта проректор С. А. Муромцев сделал новое письменное предупреждение по поводу все усиливающихся выступлений студентов, в котором писал, что в случае возникновения новых сходок все участники будут немедленно задержаны и дело их безотлагательно будет направлено в университетский Совет для наложения строгого взыскания.

Поводом для очередных выступлений студентов, участником которых был Юлий Бунин и которые привели к резкому повороту в его жизни, стала защита докторской диссертации И. И. Иванюковым, профессором Петровской земледельческой академии, который рассматривал «основные положения теории экономической политики с Адама Смита до настоящего времени». Защиты в университете проходили открыто, гласно и, как правило, собирали большую аудиторию. Диспут по защите Иванюкова состоялся 27 марта. «Наша компания, – писал Юлий, – зная взгляды Иванюкова (Иванюков очень развязно трактовал революционный социализм, называл его ‘уличным’ и т. п.), готовились к диспуту и в числе неофициальных оппонентов был П. П. Викторов», который выступил очень аргументированно и опроверг основные положения, выдвинутые диссертантом. Это вызвало переполох, начался шум, шипение, свист. Председатель поспешно объявил постановление о признании Иванюкова доктором и закрыл заседание». Студенты не успокоились и вынесли свой протест. В результате их фамилии записали и завели дело. Викторова выслали из Москвы в тот же день, наказанию подверглись около 400 студентов, решение по каждому принималось индивидуально. Многие были исключены из университета на год с правом обратного поступления. Юлий в числе 30 зачинщиков был предан университетскому суду. Это было крайней мерой, но все-таки лучше, чем рассмотрение такого вопроса в других инстанциях. Университетский суд свидетельствовал об особом статусе ИМУ; благодаря ему профессора и студенты «изымались из общей подсудности, что подчеркивало автономность университета».

Процесс рассмотрения дела о беспорядках занял не более двух недель. Вначале дело рассматривалось в университетском суде в соответствии с существующей процедурой: были собраны все документы, служебные и докладные записки, объяснительные от провинившихся, характеристики и прочее (суд собрался впервые за несколько лет: ни в 1878, ни в 1879, ни в 1880 поводов для его заседаний не было). Суд заседал 3 апреля, и «после допроса обвиняемых и свидетелей по всем обстоятельствам дела, указанным в обвинительных актах Правления. держась в рамках своей компетенции и на основании фактов, обнаруженных судебным расследованием», вынес различные взыскания: некоторым был занесен выговор в штрафную книгу, выговор в присутствии Совета от ректора с объявлением, что в случае повторения они будут немедленно уволены из университета, кого-то исключили на один год с правом восстановления и проч. Постановление суда рассматривал Совет университета и ужесточил наказания. Нил Савицкий, Юлий Бунин, Герман Берков, Альфред Браун, Вольф Поляк, Максимилиан Герман, Руф Аппельберг были уволены без права обратного поступления в университет, но с правом к началу будущего академического года поступать в другие университеты. Более суровое наказание получили Илья Ромм и Петр Кащенко – они были исключены из Московского университета навсегда, но поступать в другие высшие учебные заведения могли только через два года. 11 апреля всем студентам выдали соответствующие решения и увольнительные университетские свидетельства, у них отобрали студенческие билеты и вид на жительство.

Жизнь усложнялась, оставшись без документов, Юлий вынужден был уехать из Москвы. Сделав попытку продолжить образование в Новороссийском университете (Одесса), в итоге поступил на математический факультет Харьковского университета и закончил его в 1882 г. 17 .

Научная карьера, которую ему прочили, не состоялась. Он работал статистиком в Харькове, с 1883 по 1897 г. возглавлял Статистическое бюро Полтавского губернского ведомства, с 1897 года жил в Москве, редактировал один из лучших педагогических журналов «Вестник воспитания» вплоть до его закрытия в 1918 г. С братом не уехал, хотя И. А. и В. Н. Бунины звали его. Умер в нищете 17 июля 1921 г. в Москве, похоронен на кладбище Донского монастыря рядом с могилой своего учителя С. А. Муромцева.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. У Буниных родилось девять детей, пятеро умерли в младенческом возрасте.

Младшая сестра, Александра, умерла в феврале 1879 года (Летопись жизни и творчества И. А. Бунина. Т. I (1870–1909) / Сост. С. Н. Морозов. – М.: ИМЛИ РАН, 2011. – С. 18)

2. Бунин Е. А. «Раскопки далекой темной старины»// Литературное наследство.– М., 1973. – Т. 84. Иван Бунин: В 2 кн. – Кн. 2. – Сс. 224-235.

3. Центральный исторический архив Москвы (ЦИАМ). Ф. 418. Оп. 515. Д. 11. Л. 8.

4. Бунин Ю. Сергей Андреевич Муромцев (некролог) // «Вестник воспитания», 1910, № 7, 1-й отд. Сс. 1-8.

5. Бунин Ю А. Из студенческих воспоминаний / «Заря», 1914 № 1. С 12.

А. И. Бабухин, каким его запомнил студент медицинского факультета (1879–1884) А. П. Чехов, изображен в рассказе «Скучная история» (1889).

6. Ф. А. Бредихин, выпускник физико-математического факультета, избрал своей специальностью астрономию; В. Я. Цингер – специалист по прикладной математике, механике и геометрии; А. Г. Столетов – профессор физики и математики; Н. В. Бугаев – профессор математики; Н. А. Любимов – профессор физики, публицист; М. Н. Катков – профессор философии. Существует много мнений, свидетельствующих об их профессионализме. В оценке Любимова и Каткова, возможно, отразились политические пристрастия Бунина.

7. Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. Студенческие воспоминания. // Московский университет: 1755–1930. Юбилейный сборник. Париж. «Современные записки», 1930. Кизеветтер Александр Александрович (1866–1933) – историк, публицист, политический деятель. В 1922 г. он был выслан за границу. Жил в Праге. Читал лекции по отечественной истории в Русском юридическом институте, Народном и Карловом университетах. Член Союза русских академических организаций за границей, с 1932 года – 5-й председатель Русского исторического общества в Праге (1932–1933). Похоронен в Праге на Ольшанском кладбище.

8. Игнатова Е. В. Московские народники конца 70-х годов // Группа «Освобождение труда». Из архивов Г. В. Плеханова, В. И. Засулич и Л. Г. Дейча. Сб. 5. – М.-Л.: Госиздат, 1926. – Сс. 45-52.

9. См. статью К. И. Солнцева «Университет и правительственная политика» // Двухсотлетие Московского университета, 1755–1955: Празднование в Америке. – Нью-Йорк, 1956.

10. Милюков П. Н. Воспоминания. Студенческие годы (1877–1882) // Московский университет в судьбе писателей и журналистов. – М.: Издательство «ВК», 2005. – С. 359. Впервые: Нью-Йорк: Издательство им. Чехова. Под редакцией М. М. Карповича и Б. И. Элькина. В 2-х тт. 1955.

11. Ю. Бунин знаком был с Андреем Желябовым, Софьей Перовской, Германом Лопатиным, Александром Михайловым, о каждом написал небольшие очерки, которые (кроме очерка о Желябове) так и не увидели свет (черновые автографы хранятся в государственных архивах).

12. Милюков П. Н. Указ соч. С. 361.

14. Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ. Ф. 612. К 1. Ед. хр. 1. ЛЛ. 25, 26 об.

15. Императорский Московский университет: 1755–1917.: энциклопедический словарь. – М.: РОССПЭН, 2010. – С. 748.

16. Московский университет в судьбе русских писателей и журналистов. Воспоминания. Дневники. Письма. Статьи. Речи. – М. 2005. Сс. 361, 380.

17. РГАЛИ. Ф. 1292, Оп. 2. Ед. хр. 8. Л. 1.

[†] * Своекоштные студенты российских учебных заведений, в отличие от студентов казеннокоштных, сами содержали себя в период обучения, то есть не пользовались казенным коштом.

Гуманистический смысл рассказа И.А. Бунина «Братья»

Творчество выдающегося русского мастера слова Ивана Алексеевича Бунина отличается художественной многоплановостью и тематическим разнообразием. Писатель совмещал в своей душе и любовь к родине, России, и интерес к странам древних цивилизаций, и неустанные поиски смысла жизни, и смирение перед непостижимостью мироздания. Вечный путешественник, оторванный от благодатной отечественной почвы и тяжело переживающий разрыв с ней, он многое видел, и это не могло не отразиться в его творчестве. 1900-е годы являются особым периодом в жизни писателя: Бунин отправляется в долгое путешествие по странам Востока, открывшее для него новые горизонты. Так, в 1914 году Иван Алексеевич создает рассказ «Братья», импульсом к которому послужили впечатления, полученные автором во время пребывания в колонии Британии Цейлоне.

На наш взгляд, анализ данного произведения следует начать с выявления смысла его названия. Христианская религия, в лоне которой развивались Старый Свет и Россия, утверждает, что все люди — братья. Эти простые слова известны каждому из нас с детства, приняты как непреложная истина. В рассказе И.А. Бунина один из основных христианских постулатов подтверждается словами Ананды: «Тела наши, господин, различны, но сердце, конечно, одно».

Если мы вернемся к страницам Библии, то перед нами предстанет история о Каине и Авеле, история первого братоубийства на земле. С тех пор ужасный грех, совершенный старшим братом, сердцем которого овладела ненависть, повторяется много раз в самых разнообразных интерпретациях. Библейская история даёт нам ясно понять, что жадность, злоба и прочие грехи приводят к страшным последствиям.

Но естественная, понятная для каждого необходимость «любить ближнего своего», живущая в душе христиан, часто сталкивается со страстями, противоположными ей и порождаемыми искушениями, которые присутствовали во все времена и обострялись в самые трудные для человечества исторические периоды. Те верные, прямые пути, ведущие к гармонии с собой и миром, к христианскому спасению, оказываются в такие минуты забытыми и попранными. Вечные ценности духа — любовь, смирение, сострадание, христианское прощение все чаще подменяются ложными мирскими благами. Звон монет заглушает глухие мольбы о помощи к ближнему своему, исторгающиеся из груди грешника. Тяжелые цепи себялюбия сковывают наше сердце, делают его черствым, бесчувственным к страданиям наших братьев, и вот уже образ «золотого тельца» вытесняет из нашей грешной души образ Божий, к которому должен стремиться каждый христианин. В гонке за властью, материальными благами, страстями нет места смирению.

Обличая бесчеловечный порядок, при котором один брат убивает другого, И.А. Бунин раскрывает перед читателем разные пути двух людей, братьев не во Христе, а в общечеловеческом смысле: юноши-рикши и англичанина-буржуа.

Повествование начинается с идиллической картины единения человека с природой: берега земли прародителей омывает мировой океан, свет, льющийся с небес, согревает людей этой бедной страны. Почему бы не оставить тревоги и не насладиться тихим счастьем? Однако уже зреет конфликт «натурального», «природного» человека и сына цивилизации — англичанина, приехавшего на эту благодатную землю за «золотым тельцом».

Старый рикша тащит на спине живой груз — колонизаторов, пришедших в его страну, чтобы отнять землю у коренных жителей. Он кровью и потом зарабатывает каждую рупию в надежде обеспечить существование своей семьи: «Движимый любовью, он не для себя, а для семьи, для сына хотел счастья, того, что не суждено было, не далось ему самому…». Счастье же это — скромный достаток, спокойствие, честь. Старик, проведший всю свою жизнь в изнурительной гонке за минутой свободы и покоя, получает целую вечность, найдя последний приют в своей бедной лачуге. «Все в лесах пело…, все гонялось друг за другом, радовалось краткой радостью, истребляя друг друга, а старый рикша, уже ничего не жаждавший, кроме прекращения своих мучений, лег в душном сумраке своей мазанки, под ее пересохшей лиственной крышей, шуршащей красными змейками, и к вечеру умер…Жизнь его угасла вместе с солнцем… ». Теперь жестяная бляха переходит с сухой руки мертвеца на сильное запястье юноши, как бы связывая его судьбу с каторжным трудом извозчика на берегу этого цветного, яркого мира.

Что является вечной ценностью для человека? К чему стоит стремиться юноше, не вкусившему от чаши горя, не успевшему очернить свою светлую душу? И.А. Бунин даёт ответ — к любви, единению со своей второй половиной, к семейной жизни в гармонии с ней. Но как быть, если невеста отправлена на невольничий рынок и затем в публичный дом? Молодой человек впрягается в ту же лямку, которую тянул его умерший отец. На руке его горит все та же сакральная цифра 7, как крест, который он должен нести всю свою жизнь, как клеймо, стершее молодость и красоту. Юный рикша заранее обречен на пожизненные физические страдания, говорит И.А. Бунин. Однако это чувство безнадежности связано еще и с испытанием духа юноши. К сожалению, юный рикша выбирает страшный путь — путь самоубийства.

Используя прием контраста, И.А. Бунин описывает другой путь — жизнь англичанина, греховную и порочную. Его душа закостенела, «разучилась чувствовать», он уже не способен сострадать чужому горю. Англичанин в диалоге с капитаном судна говорит: «Бога, религии в Европе давно уже нет, мы при всей своей деловитости и жадности, как лед холодны и к жизни и к смерти: если и боимся ее, то рассудком или же только остатками животного инстинкта. Иногда мы даже стараемся внушать себе эту болезнь, увеличить ее — и все же не воспринимаем, не чувствуем в должной мере… ». Эти слова отражают всю суть того аморального образа жизни, в основе которого лежит пренебрежение к Истине, данной человеку свыше. Герой цинично замечает: «Я участник бурской войны, я, приказывая стрелять из пушек, убивал людей сотнями — и вот не только не страдаю, не схожу с ума, что я убийца, но даже не думаю о них никогда…». Англичанин, преступив одну из основных заповедей Иисуса Христа, даже не раскаивается в содеянном, его сердце мертво, а «глаза его холодны». В Японии он «покупал девочек в месячные жены, в Китае бил палкой по головам беззащитных обезьяноподобных стариков, на Яве и на Цейлоне до предсмертного хрипа загонял рикш…».

Чтобы заполнить пустоту своего внутреннего мира, воскресить в себе хоть какие-то эмоции, англичанин бросается в пучину плотских наслаждений, играет судьбами и жизнями своих бедных «братьев», не задумываясь о том, что его земной жизни когда-то придет конец.

И.А. Бунин сталкивает «братьев» на берегу Индийского океана. Но законы, согласно которым устроен мир несчастного рикши, сводятся к тому, что каждый здесь (в этом мире) «либо убийца, либо убиваемый». Для бедного человека совершенно очевидно, что мировое братство невозможно, так как сытый не поймет голодного, в сердце бесстрастного англичанина не проснется христианское сочувствие к полудикому индийцу. Мечта о христианском братстве утопична и несбыточна при абсолютном развращении нравов с одной стороны и безысходной убогости с другой, считает И.А. Бунин. Люди, рожденные братьями, угнетают, убивают ближнего своего, лишаются человеческого облика. Тем символичней эпиграф, выбранный Буниным для рассказа: «Взгляни на братьев, избивающих друг друга. Я хочу говорить о печали». Конец рассказа пессимистичен, так как автор не допускает раскаяния и обращения к Богу ни одного из братьев и уж тем более объединения их в одной вере.

Дорога из Коломбо идет вдоль океана. На водной глади качаются первобытные пироги, на шелковых песках, в райской наготе, валяются черноволосые подростки. Казалось бы, зачем этим лесным людям Цейлона города, центы, рупии? Разве не все дают им лес, океан, солнце? Однако, взрослея, они торгуют, работают плантациях, ловят жемчуг, заменяют лошадей - возят европейцев, ведь все знают, что лошади плохо переносят цейлонский зной. На левую руку рикш англичане, хозяева острова, надевают бляху с номером. Счастливый седьмой номер достался старику-рикше, жившему в одной из лесных хижин под Коломбо. «Зачем, - спросил бы Возвышенный, - старику это?» «Затем, - ответили бы ему, - что захотел он умножить свои земные горести, что движим земной любовью и жаждой жизни». У старика была жена, сын и много маленьких детей, которых надо было кормить. Сам старик был седой, очень худой, сморщенный, невзрачный, похожий на маленькую обезьянку. Пот ручьями лил с него, узкая грудь дышала со свистом, но, подкрепляя себя дурманом бетеля, бегал он быстро. Старик хотел для сына счастья и тяжело работал. Но английского не знал и часто бежал наугад, пока большой, одетый в белое европеец не осаживал его палкой по спине. Но и немало лишних центов урвал старик, жалостно морщась и выкидывая сложенные ковшиком тонкие руки. Раз прибежал он домой совсем в неурочное время: в самый жар полдня, когда в лесах все пело и славило бога жизни-смерти Мару, бога «жажды существования». А старый рикша, уже ничего не жаждавший, кроме прекращения мучений, лег в своей хижине и к вечеру умер. Так и не дошел до него голос Возвышенного, призывавший к отречению от земной любви, и за могилой ждала его новая скорбная жизнь, след неправой прежней. Его жена, зубастая старуха, плакала в ту ночь, питая свою скорбь той же неразумной любовью и жалостью. Сын её стоял рядом. Он вечером видел свою невесту, круглолицую тринадцатилетнюю девочку из соседней деревни. Он испугался и удивился такой внезапной смерти отца, но был слишком взволнован любовью, что сильнее любви к отцам, и забыл, что все страдания этого мира - от любви… Он был легконогий юноша, и Шива позавидовал бы красоте его темного торса, черно-синим волосам, блестящим глазам под длинными ресницами. Отцовскую медную бляху он надел на свою крепкую руку и отправился в город. Сперва он только гонялся за опытными рикшами, запоминая английские названия улиц; потом сам стал зарабатывать, готовясь к своей семье, своей любви. Но однажды, прибежав домой, он опять услышал страшную весть: невеста его ушла в город и пропала. Отец невесты, полный и сытый старик, три дня разыскивал её и, должно быть, что-то узнал, потому что вернулся успокоенный. Он вздыхал, выражая притворную покорность судьбе; он был лукавый, как все торговцы. От него нельзя было добиться правды, а женщины все слабы, и молодой рикша понимал это. Просидев двое суток дома, не притрагиваясь к пище, только жуя бетель, он, наконец, очнулся и опять убежал в Коломбо. О невесте он, казалось, забыл. Он бегал, жадно копил деньги - и нельзя было понять, во что больше он влюблен: в свою беготню или в те монетки, что собирал за нее. Благополучно и с виду даже счастливо проработал он так с полгода. И вот сидел он как-то утром, вместе с другими рикшами, под баньяном, когда у одного из бунгало показался человек в белом - европеец, англичанин. Стая рикш налетела на него, но человек, грозно взмахнув тростью, выбрал седьмой номер, он показался ему сильнее прочих. Европеец был невысок и крепок, в золотых очках, с черными короткими усами и оливковым цветом лица, на котором солнце и болезнь печени уже оставили свой смуглый след. Глаза его смотрели как-то странно, будто ничего не видя, деревянный голос его был тверд и спокоен. И рикша понесся на Йорк-Стрит, лавируя среди других рикш, бегущих взад и вперед. Был конец марта, самое знойное время. Уже с утра было жарко, как в полдень. Но рикша бежал быстро, и ещё ни одной капли пота не было на его спине. В самом конце улицы он вдруг остановился, и англичанин удивленно услышал: «Бетель». Не ответив, он ударил рикшу тростью по лопаткам, но тот только дернул плечом и стрелой полетел к лавкам. «Не убивай, не воруй, не прелюбодействуй, не лги и ничем не опьяняйся», - заповедал Возвышенный. Но смутно звучала эти заповеди в сердце рикши… Сунув бетель в рот, рикша опять побежал по направлению в город (Форт, как называют его англичане). Англичанин рассеянно смотрел вокруг… Возле старого голландского здания они остановились. Англичанин ушел пить чай и курить сигару, а рикша бросил оглобли и сел у дерева дожидаться его. О чем думал этот юноша, уже вкусивший самой сильной отравы - любви к женщине? Мара ранит, но Мара и залечивает раны; Мара вырывает что-то из рук человека, но Мара и разжигает человека снова схватить отнятое… Затем англичанин долго бродил по улицам; а рикша ходил позади англичанина, возя за собой свою колясочку. В полдень англичанин ушел в пароходную контору, а рикша купил дешевых папирос и выкурил пять штук подряд. Сладко одурманенный, сидел он против конторы и смотрел на своего седока и других англичан, обсуждавших обед в честь прибытия парохода из Европы. До обеда, до вечера было ещё далеко. И опять побежал рикша, - на этот раз к отелю, - и опять, как собака, сел на мостовую, смотря на толпу только что прибывших из Европы, у каждого из которых в душе было то, что заставляет человека жить и желать сладкого обмана жизни. А рикше, рожденному на земле первых людей, разве не вдвойне был сладок этот обман? Разве та, что пропала в этом городе, была хуже женщин в белых нарядах, идущих мимо него и пробуждающих вожделение? У нее была смуглая кожа и круглые сияющие глаза, в которых детская робость уже смешивалась с радостным любопытством жизни, с затаенной женственностью, нежной и страстной. Вскочив с места, рикша побежал в ближайший бар, где вытянул целый стакан виски. Смешав этот огонь с бетелем, он обеспечил себя блаженным возбуждением до самого вечера. Пьян был и англичанин, выйдя из отеля. Не зная, как убить время, он приказал везти себя сперва на почту, где опустил в ящик три открытки; от почты - к саду Гордона, куда даже не зашел, а потом - куда глаза глядят: к Черному Городу, к рынку, к реке Келани. И пошел, пошел мотать его пьяный и с головы до ног мокрый рикша, возбужденный ещё и надеждой получить целую кучу центов. Он бежал в самую жару в угоду англичанину, не знавшему, как дотянуть до обеда, точно спасаясь от кого-то… Потом англичанин приказал вернуться в Форт, побрился, купил сигары, сходил в аптеку… Рикша, мокрый, похудевший, смотрел на него уже неприязненно, глазами собаки, чувствующей приступы бешенства… В шестом часу он побежал к бунгало англичанина, мимо баньяна, под которым сидел ещё утром в жажде заработка от этих беспощадных и загадочных белых людей, в упрямой надежде на счастье. В течение получаса рикша отдыхал, пока англичанин переодевался к обеду. Сердце у него колотилось как у отравленного, губы побелели, черты лица обострились, глаза ещё больше почернели и расширились. Солнце меж тем закатилось. Пожилая девушка сидела на террасе. Увидев её с улицы, во двор зашел старик-индус, немой заклинатель змей. Старик уже вынимал из-за пояса свою тростниковую дудку, как рикша вскочил и криками прогнал его. Уже в темноте вышел англичанин, и рикша покорно кинулся к оглоблям… Была ночь, когда он подбежал к большому ярко освещенному двухэтажному дому, большой балкон которого уже белел скатертью длинного стола и смокингами сидевших за ним. Рикша номер семь подлетел к балкону. Гость выскочил из колясочки, а рикша понесся вокруг дома, чтобы попасть во двор, к другим рикшам, и, обегая дом, вдруг шарахнулся назад, точно его ударили в лицо палкой: из окна второго этажа - в японском халатике красного шелка, в тройном ожерелье из рубинов, в золотых широких браслетах - на него глядела круглыми сияющими глазами его пропавшая невеста. Она не могла видеть его внизу, в темноте, но он сразу узнал её. Сердце его не разорвалось, оно было слишком молодо и сильно. Постояв с минуту, он присел под вековой смоковницей и смотрел на стоявшую в раме окна, до тех пор, пока она не ушла. А затем он вскочил, схватил оглобли и пустился бежать, - на этот раз уже твердо зная, куда и зачем. «Проснись! - кричали в нем тысячи беззвучных голосов его предков. - Стряхни с себя обольщения Мары, сон этой краткой жизни! Тебе ли спать, отравленному ядом. Все скорби от любви - убей её! Недолгий срок пребудешь ты в покое отдыха, пока снова не переродишься в тысяче воплощений». Рикша забежал в одну из лавочек, жадно съел чашечку риса и кинулся дальше. Он знал, где живет тот старик-индус… Рикша вбежал в хижину, а назад выскочил с большой коробкой от сигар. Он заплатил за нее большую цену, и то, что в ней лежало, шуршало и стукало в крышку тугими кольцами. Зачем-то захватив с собой колясочку, он прибежал на пустой плац Голь-Фэса, темневший под звездным небом. Он в последний раз бросил тонкие оглобли и сел уже не на землю, а на скамью, сел смело, как белый человек. За свой фунт он потребовал самую маленькую и самую смертоносную. Она была сказочно красива и необыкновенно злобна, особенно после того, как её помотали в деревянной коробке. Укус её огненно жгуч и с головы до ног пронзает все тело несказанной болью. Ощутив этот огненный удар, рикша колесом перевернулся на скамье. Он потерял сознание, чтобы снова и снова ненадолго приходить в себя, расставаясь с жизнью, памятью, зрением, болью, радостью, ненавистью и любовью… Дней через десять, в сумерки перед грозой, к большому русскому пароходу, готовому уже отплыть, прибыла шлюпка, в которой сидел седок рикши номер семь. Капитан сперва наотрез оказался взять его на борт, но после настойчивых просьб уступил и поселил в свободную каюту. Пароход уже снялся с якоря, когда сверкнула яркая молния. Англичанин оглянулся на свинцовую даль океана и скрылся в каюте. До обеда он писал что-то в толстой тетради, и выражение его лица было тупо, и вместе с тем удивленно. Затем оделся к обеду и вышел к команде, которая встретила его преувеличенно любезно, щеголяя друг перед другом знанием английского языка.Затем оделся к обеду и вышел к команде, которая встретила его преувеличенно любезно, щеголяя друг перед другом знанием английского языка. Он отвечал им не менее любезно, рассказал о своем пребывании в Индии, на Яве и на Цейлоне, где захворал печенью и расстроил нервы. Капитан, человек с умными и твердыми глазами, во всем старающийся быть европейцем, завел речь о колониальных задачах Европы. Англичанин внимательно слушал, отвечал складно, будто читал хорошо написанную статью. И порой смолкал, прислушиваясь к шороху волн в темноте за открытыми дверями. Влажно дуло из этой тьмы свободным дыханием чего-то от века свободного. Беззвучно и широко распахивалась вокруг парохода голубая бездна, чернотой заливало горизонты - и оттуда, как тяжкий ропот самого творца, ещё погруженного в довременный хаос, доходил мрачный и торжественный гул грома. И тогда англичанин как бы каменел на минуту. - В сущности, это страшно! - сказал он своим мертвым, но твердым голосом после одного особенно ослепительного сполоха. - И страшнее всего то, что мы не думаем, не чувствуем, разучились чувствовать, как это страшно - эта бездонная глубина вокруг. Наверное, очень жутко быть капитаном, но не лучше лежать в каюте, за тончайшей стеной которой всю ночь кипит эта бездонная хлябь… Да, разум наш слабей, чем разум зверя. У зверя, у дикаря есть хотя бы инстинкт, а у нас, европейцев, он выродился. Мы ничего не боимся, даже смерти не боимся по-настоящему, ни жизни, ни тайн, ни бездн, нас окружающих! Я участник бурской войны, я убивал людей сотнями - и вот нисколько не страдаю от того, что я убийца. Я даже не думаю об этом никогда… Ветер дул сильнее, черная тьма шумела тяжелее. Чувствовалось, как снизу что-то нарастает, приподнимает, потом расступается. Команда вышла. Остался один капитан. - Нам страшно только то, - сказал англичанин, - что мы разучились чувствовать страх! Бога в Европе давно уже нет. Мы, при всей своей деловитости и жадности, как лед холодны и к жизни, и к смерти: если и боимся её, то рассудком. Мы, спасаясь от собственной тупости и пустоты, бродим по всему миру, притворно им восторгаясь. Но только здесь, на земле древнейшего человечества, в этом потерянном нами эдеме, который мы называем нашими колониями и жадно ограбляем, среди грязи, чумы и цветных людей, обращенных нами в скотов, только здесь чувствуем в некоторой мере жизнь, смерть, божество. Порабощение мы, люди железного века, называем нашими колониальными задачами. И когда этот дележ придет к концу, когда в мире воцарится какой-нибудь новый Рим, английский или немецкий, тогда повторится Апокалипсис… Будда, говоривший: «О вы, князья, обращающие друг против друга жадность свою, ненасытно потворствующие своим похотям!», понял, что значит жизнь Личности в этом мире, который мы не постигаем, - и ужаснулся. Мы же возносим нашу Личность превыше небес, сосредоточиваем в ней весь мир, что бы там ни говорили братстве и равенстве, - и вот только в океане, где чувствуешь, как растворяется человек в этом страшном Все-Едином, - только там понимаем в слабой мере, что ́ значит эта наша Личность… - Знаете ли вы, - спросил он капитана, - буддийскую легенду о вороне? Слон бежал с горы к океану; он бросился в волны, и ворон, томимый «желанием», кинулся за ним. Слон захлебнулся, и ворон стал жадно клевать его тушу. Когда же очнулся, то увидал, что отнесло его далеко в море, и закричал ворон жутким голосом, тем, которого так чутко ждет Смерть… Ужасная легенда! Из темноты раздались звуки склянки. Капитан, посидев из приличия ещё минут пять, ушел. Ушел и лакей. Англичанин потушил свет. Во мраке шум волн сразу стал как будто слышнее, сразу раскрылось звездное небо. Пароход переваливался с одной волны на другую, и в снастях его носились то в бездну кверху, то в бездну книзу, Канопус, Ворон, Южный Крест, по которым ещё мелькали отдельные сполохи. © Наталья БубноваДорога из Коломбо идет вдоль океана. На водной глади качаются первобытные пироги, на шелковых песках, в райской наготе, валяются черноволосые подростки. Казалось бы, зачем этим лесным людям Цейлона города, центы, рупии? Разве не все дают им лес, океан, солнце? Однако, взрослея, они торгуют, работают плантациях, ловят жемчуг, заменяют лошадей - возят европейцев, ведь все знают, что лошади плохо переносят цейлонский зной. На левую руку рикш англичане, хозяева острова, надевают бляху с номером. Счастливый седьмой номер достался старику-рикше, жившему в одной из лесных хижин под Коломбо. «Зачем, - спросил бы Возвышенный, - старику это?» «Затем, - ответили бы ему, - что захотел он умножить свои земные горести, что движим земной любовью и жаждой жизни». У старика была жена, сын и много маленьких детей, которых надо было кормить. Сам старик был седой, очень худой, сморщенный, невзрачный, похожий на маленькую обезьянку. Пот ручьями лил с него, узкая грудь дышала со свистом, но, подкрепляя себя дурманом бетеля, бегал он быстро. Старик хотел для сына счастья и тяжело работал. Но английского не знал и часто бежал наугад, пока большой, одетый в белое европеец не осаживал его палкой по спине. Но и немало лишних центов урвал старик, жалостно морщась и выкидывая сложенные ковшиком тонкие руки. Раз прибежал он домой совсем в неурочное время: в самый жар полдня, когда в лесах все пело и славило бога жизни-смерти Мару, бога «жажды существования». А старый рикша, уже ничего не жаждавший, кроме прекращения мучений, лег в своей хижине и к вечеру умер. Так и не дошел до него голос Возвышенного, призывавший к отречению от земной любви, и за могилой ждала его новая скорбная жизнь, след неправой прежней. Его жена, зубастая старуха, плакала в ту ночь, питая свою скорбь той же неразумной любовью и жалостью. Сын её стоял рядом. Он вечером видел свою невесту, круглолицую тринадцатилетнюю девочку из соседней деревни. Он испугался и удивился такой внезапной смерти отца, но был слишком взволнован любовью, что сильнее любви к отцам, и забыл, что все страдания этого мира - от любви… Он был легконогий юноша, и Шива позавидовал бы красоте его темного торса, черно-синим волосам, блестящим глазам под длинными ресницами. Отцовскую медную бляху он надел на свою крепкую руку и отправился в город. Сперва он только гонялся за опытными рикшами, запоминая английские названия улиц; потом сам стал зарабатывать, готовясь к своей семье, своей любви. Но однажды, прибежав домой, он опять услышал страшную весть: невеста его ушла в город и пропала. Отец невесты, полный и сытый старик, три дня разыскивал её и, должно быть, что-то узнал, потому что вернулся успокоенный. Он вздыхал, выражая притворную покорность судьбе; он был лукавый, как все торговцы. От него нельзя было добиться правды, а женщины все слабы, и молодой рикша понимал это. Просидев двое суток дома, не притрагиваясь к пище, только жуя бетель, он, наконец, очнулся и опять убежал в Коломбо. О невесте он, казалось, забыл. Он бегал, жадно копил деньги - и нельзя было понять, во что больше он влюблен: в свою беготню или в те монетки, что собирал за нее. Благополучно и с виду даже счастливо проработал он так с полгода. И вот сидел он как-то утром, вместе с другими рикшами, под баньяном, когда у одного из бунгало показался человек в белом - европеец, англичанин. Стая рикш налетела на него, но человек, грозно взмахнув тростью, выбрал седьмой номер, он показался ему сильнее прочих. Европеец был невысок и крепок, в золотых очках, с черными короткими усами и оливковым цветом лица, на котором солнце и болезнь печени уже оставили свой смуглый след. Глаза его смотрели как-то странно, будто ничего не видя, деревянный голос его был тверд и спокоен. И рикша понесся на Йорк-Стрит, лавируя среди других рикш, бегущих взад и вперед. Был конец марта, самое знойное время. Уже с утра было жарко, как в полдень. Но рикша бежал быстро, и ещё ни одной капли пота не было на его спине. В самом конце улицы он вдруг остановился, и англичанин удивленно услышал: «Бетель». Не ответив, он ударил рикшу тростью по лопаткам, но тот только дернул плечом и стрелой полетел к лавкам. «Не убивай, не воруй, не прелюбодействуй, не лги и ничем не опьяняйся», - заповедал Возвышенный. Но смутно звучала эти заповеди в сердце рикши… Сунув бетель в рот, рикша опять побежал по направлению в город (Форт, как называют его англичане). Англичанин рассеянно смотрел вокруг… Возле старого голландского здания они остановились. Англичанин ушел пить чай и курить сигару, а рикша бросил оглобли и сел у дерева дожидаться его. О чем думал этот юноша, уже вкусивший самой сильной отравы - любви к женщине? Мара ранит, но Мара и залечивает раны; Мара вырывает что-то из рук человека, но Мара и разжигает человека снова схватить отнятое… Затем англичанин долго бродил по улицам; а рикша ходил позади англичанина, возя за собой свою колясочку. В полдень англичанин ушел в пароходную контору, а рикша купил дешевых папирос и выкурил пять штук подряд. Сладко одурманенный, сидел он против конторы и смотрел на своего седока и других англичан, обсуждавших обед в честь прибытия парохода из Европы. До обеда, до вечера было ещё далеко. И опять побежал рикша, - на этот раз к отелю, - и опять, как собака, сел на мостовую, смотря на толпу только что прибывших из Европы, у каждого из которых в душе было то, что заставляет человека жить и желать сладкого обмана жизни. А рикше, рожденному на земле первых людей, разве не вдвойне был сладок этот обман? Разве та, что пропала в этом городе, была хуже женщин в белых нарядах, идущих мимо него и пробуждающих вожделение? У нее была смуглая кожа и круглые сияющие глаза, в которых детская робость уже смешивалась с радостным любопытством жизни, с затаенной женственностью, нежной и страстной. Вскочив с места, рикша побежал в ближайший бар, где вытянул целый стакан виски. Смешав этот огонь с бетелем, он обеспечил себя блаженным возбуждением до самого вечера. Пьян был и англичанин, выйдя из отеля. Не зная, как убить время, он приказал везти себя сперва на почту, где опустил в ящик три открытки; от почты - к саду Гордона, куда даже не зашел, а потом - куда глаза глядят: к Черному Городу, к рынку, к реке Келани. И пошел, пошел мотать его пьяный и с головы до ног мокрый рикша, возбужденный ещё и надеждой получить целую кучу центов. Он бежал в самую жару в угоду англичанину, не знавшему, как дотянуть до обеда, точно спасаясь от кого-то… Потом англичанин приказал вернуться в Форт, побрился, купил сигары, сходил в аптеку… Рикша, мокрый, похудевший, смотрел на него уже неприязненно, глазами собаки, чувствующей приступы бешенства… В шестом часу он побежал к бунгало англичанина, мимо баньяна, под которым сидел ещё утром в жажде заработка от этих беспощадных и загадочных белых людей, в упрямой надежде на счастье. В течение получаса рикша отдыхал, пока англичанин переодевался к обеду. Сердце у него колотилось как у отравленного, губы побелели, черты лица обострились, глаза ещё больше почернели и расширились. Солнце меж тем закатилось. Пожилая девушка сидела на террасе. Увидев её с улицы, во двор зашел старик-индус, немой заклинатель змей. Старик уже вынимал из-за пояса свою тростниковую дудку, как рикша вскочил и криками прогнал его. Уже в темноте вышел англичанин, и рикша покорно кинулся к оглоблям… Была ночь, когда он подбежал к большому ярко освещенному двухэтажному дому, большой балкон которого уже белел скатертью длинного стола и смокингами сидевших за ним. Рикша номер семь подлетел к балкону. Гость выскочил из колясочки, а рикша понесся вокруг дома, чтобы попасть во двор, к другим рикшам, и, обегая дом, вдруг шарахнулся назад, точно его ударили в лицо палкой: из окна второго этажа - в японском халатике красного шелка, в тройном ожерелье из рубинов, в золотых широких браслетах - на него глядела круглыми сияющими глазами его пропавшая невеста. Она не могла видеть его внизу, в темноте, но он сразу узнал её. Сердце его не разорвалось, оно было слишком молодо и сильно. Постояв с минуту, он присел под вековой смоковницей и смотрел на стоявшую в раме окна, до тех пор, пока она не ушла. А затем он вскочил, схватил оглобли и пустился бежать, - на этот раз уже твердо зная, куда и зачем. «Проснись! - кричали в нем тысячи беззвучных голосов его предков. - Стряхни с себя обольщения Мары, сон этой краткой жизни! Тебе ли спать, отравленному ядом. Все скорби от любви - убей её! Недолгий срок пребудешь ты в покое отдыха, пока снова не переродишься в тысяче воплощений». Рикша забежал в одну из лавочек, жадно съел чашечку риса и кинулся дальше. Он знал, где живет тот старик-индус… Рикша вбежал в хижину, а назад выскочил с большой коробкой от сигар. Он заплатил за нее большую цену, и то, что в ней лежало, шуршало и стукало в крышку тугими кольцами. Зачем-то захватив с собой колясочку, он прибежал на пустой плац Голь-Фэса, темневший под звездным небом. Он в последний раз бросил тонкие оглобли и сел уже не на землю, а на скамью, сел смело, как белый человек. За свой фунт он потребовал самую маленькую и самую смертоносную. Она была сказочно красива и необыкновенно злобна, особенно после того, как её помотали в деревянной коробке. Укус её огненно жгуч и с головы до ног пронзает все тело несказанной болью. Ощутив этот огненный удар, рикша колесом перевернулся на скамье. Он потерял сознание, чтобы снова и снова ненадолго приходить в себя, расставаясь с жизнью, памятью, зрением, болью, радостью, ненавистью и любовью… Дней через десять, в сумерки перед грозой, к большому русскому пароходу, готовому уже отплыть, прибыла шлюпка, в которой сидел седок рикши номер семь. Капитан сперва наотрез оказался взять его на борт, но после настойчивых просьб уступил и поселил в свободную каюту. Пароход уже снялся с якоря, когда сверкнула яркая молния. Англичанин оглянулся на свинцовую даль океана и скрылся в каюте. До обеда он писал что-то в толстой тетради, и выражение его лица было тупо, и вместе с тем удивленно. Затем оделся к обеду и вышел к команде, которая встретила его преувеличенно любезно, щеголяя друг перед другом знанием английского языка.Затем оделся к обеду и вышел к команде, которая встретила его преувеличенно любезно, щеголяя друг перед другом знанием английского языка. Он отвечал им не менее любезно, рассказал о своем пребывании в Индии, на Яве и на Цейлоне, где захворал печенью и расстроил нервы. Капитан, человек с умными и твердыми глазами, во всем старающийся быть европейцем, завел речь о колониальных задачах Европы. Англичанин внимательно слушал, отвечал складно, будто читал хорошо написанную статью. И порой смолкал, прислушиваясь к шороху волн в темноте за открытыми дверями. Влажно дуло из этой тьмы свободным дыханием чего-то от века свободного. Беззвучно и широко распахивалась вокруг парохода голубая бездна, чернотой заливало горизонты - и оттуда, как тяжкий ропот самого творца, ещё погруженного в довременный хаос, доходил мрачный и торжественный гул грома. И тогда англичанин как бы каменел на минуту. - В сущности, это страшно! - сказал он своим мертвым, но твердым голосом после одного особенно ослепительного сполоха. - И страшнее всего то, что мы не думаем, не чувствуем, разучились чувствовать, как это страшно - эта бездонная глубина вокруг. Наверное, очень жутко быть капитаном, но не лучше лежать в каюте, за тончайшей стеной которой всю ночь кипит эта бездонная хлябь… Да, разум наш слабей, чем разум зверя. У зверя, у дикаря есть хотя бы инстинкт, а у нас, европейцев, он выродился. Мы ничего не боимся, даже смерти не боимся по-настоящему, ни жизни, ни тайн, ни бездн, нас окружающих! Я участник бурской войны, я убивал людей сотнями - и вот нисколько не страдаю от того, что я убийца. Я даже не думаю об этом никогда… Ветер дул сильнее, черная тьма шумела тяжелее. Чувствовалось, как снизу что-то нарастает, приподнимает, потом расступается. Команда вышла. Остался один капитан. - Нам страшно только то, - сказал англичанин, - что мы разучились чувствовать страх! Бога в Европе давно уже нет. Мы, при всей своей деловитости и жадности, как лед холодны и к жизни, и к смерти: если и боимся её, то рассудком. Мы, спасаясь от собственной тупости и пустоты, бродим по всему миру, притворно им восторгаясь. Но только здесь, на земле древнейшего человечества, в этом потерянном нами эдеме, который мы называем нашими колониями и жадно ограбляем, среди грязи, чумы и цветных людей, обращенных нами в скотов, только здесь чувствуем в некоторой мере жизнь, смерть, божество. Порабощение мы, люди железного века, называем нашими колониальными задачами. И когда этот дележ придет к концу, когда в мире воцарится какой-нибудь новый Рим, английский или немецкий, тогда повторится Апокалипсис… Будда, говоривший: «О вы, князья, обращающие друг против друга жадность свою, ненасытно потворствующие своим похотям!», понял, что значит жизнь Личности в этом мире, который мы не постигаем, - и ужаснулся. Мы же возносим нашу Личность превыше небес, сосредоточиваем в ней весь мир, что бы там ни говорили братстве и равенстве, - и вот только в океане, где чувствуешь, как растворяется человек в этом страшном Все-Едином, - только там понимаем в слабой мере, что ́ значит эта наша Личность… - Знаете ли вы, - спросил он капитана, - буддийскую легенду о вороне? Слон бежал с горы к океану; он бросился в волны, и ворон, томимый «желанием», кинулся за ним. Слон захлебнулся, и ворон стал жадно клевать его тушу. Когда же очнулся, то увидал, что отнесло его далеко в море, и закричал ворон жутким голосом, тем, которого так чутко ждет Смерть… Ужасная легенда! Из темноты раздались звуки склянки. Капитан, посидев из приличия ещё минут пять, ушел. Ушел и лакей. Англичанин потушил свет. Во мраке шум волн сразу стал как будто слышнее, сразу раскрылось звездное небо. Пароход переваливался с одной волны на другую, и в снастях его носились то в бездну кверху, то в бездну книзу, Канопус, Ворон, Южный Крест, по которым ещё мелькали отдельные сполохи. © Наталья Бубнова

Идет дорога из Коломбо вдоль океана. Черноволосые подростки валяются в райской наготе, на шелковом песке. Первобытные пироги качаются на водной глади. Кажется, ну зачем же этим лесным людям из Цейлона центы, рупии, города? Разве солнце, лес и океан дают им недостаточно? Однако, повзрослев, они начинают торговать, ловить жемчуг, работать на плантациях, заменять лошадей - перевозить европейцев, ведь каждый из них знает, что лошади цейлонский зной переносят очень плохо.

Хозяева острова, англичане, на левую руку рикшам надевают бляху, на которой изображен номер. Счастливая семерка досталась когда-то рикше-старику, который жил под Коломбо в одной из лесных хижин. "Для чего, - поинтересовался бы Возвышенный, - все это старику?" "Нужно, - ему бы ответили, - он умножить захотел свои горести земные, что движим жаждой жизни и земной любовью. Была у старика жена, много маленьких детей и сын, которых было необходимо кормить. Сам старик был очень худой, седой, невзрачный, сморщенный, походящий на маленькую обезьянку. С него ручьями лил пот, со свистом дышала узкая грудь, но бегал он быстро, подкрепляемый дурманом бетеля.

Старик тяжело работал, потому что хотел для своего сына счастья. Но он не знал английского и очень часто несся со всех ног наугад, пока огромный европеец, одетый в белое, не стучал по его спине палкой. Но, и лишних центов старик урвал немало, жалобно морщась и подставляя свои тонкие руки, сложенные ковшиком.

Как-то раз он прибежал домой совсем не в то время: в полуденный жар, когда все пело в лесу и прославляло бога жизни и смерти Мару, покровителя "жажды существования". А старичок рикша, который уже давно ничего не жаждал, кроме прекращения своих мук, лег у себя в хижине и к вечеру скончался. Так и не понял он голоса Всевышнего, призывавшего его к отречению от любви земной, и новая скорбная жизнь ждала его за могилой, как след неправильной прежней. Зубастая старуха - его жена, в ту ночь плакала, скорбь свою питая все той же неразумной жалостью и любовью. Ее сын был рядом. Он видел вечером свою невесту, круглолицую девочку тринадцати лет, проживающую в соседней деревне. Он удивился и испугался такой внезапной смерти отца, но слишком сильно был взволнован любовью, которая была намного сильнее любви к отцу, и забыл, что все страдания в этом мире - от любви...

Это был легконогий мальчишка, и его черно-синим волосам, темному торсу, длинным ресницам, блестящим глазам позавидовал бы Шива. Он одел на свою сильную руку отцовскую бляху с номером и отправился до города. Сначала он только гонялся за бывалыми рикшами, запоминая, как по-английски называются улицы. Потом он начал готовиться к своей семье, единственной любви, стал зарабатывать. Но однажды, по приходу домой, он узнал страшную для него новость: его невеста пошла в город и не вернулась. Отец невесты, сытый и полный старик, ее разыскивал три дня, и, скорее всего, узнал что-то, потому что вернулся спокойный. Он вздыхал, тем самым говоря о притворной покорности судьбе. Был он лукавым, как и другие торговцы. Правды от него нельзя было допроситься, а все женщины слабы, и юноша-рикша это прекрасно понимал. Проведя дома два дня, не трогая пищу, и только пожевывая бетель, наконец он очнулся и снова побежал в Коломбо. Казалось, он и о невесте забыл. Он бегал, копил жадно деньги - ни у кого не получалось понять, во что влюблен он был больше: в те самые монетки, которые собирал, или в беготню. Счастливо и даже довольно благополучно так он проработал полгода.

И вот, как-то утром, он сидел под баньяном вместе с другими рикшами, когда человек в белом показался у одного из стоявших тут бунгало. Это был англичанин, европеец. На него налетела стая рикш, но человек, взмахнув тростью достаточно грозно, избрал номер семь, он ему казался сильнее остальных. Европеец был крепок и невысок, в золотых очках, с короткими черными усами и лицом оливкового цвета, на котором болезнь печени и солнце уже успели оставить свой смуглый след. Его глаза глядели как-то странно, будто ничего не видели, голос казался деревянным, и был тверд и спокоен. И рикша побежал на Йорк-Стрит, лавируя между другими рикшами, бегущими вперед и взад.

Было самое знойное время - конец марта. Было жарко уже с самого утра точно так, как в полдень. Но рикша несся быстро, на его спине не было еще ни единой капли пота. Вдруг он остановился в самом конце улицы, и удивленный англичанин услышал: "Бетель". Ничего не сказав, он тростью ударил рикшу по лопаткам, но тот слегка дернул плечом и стрелок помчался к лавкам. "Не воруй, не убивай, не лги, не прелюбодействуй и не опьяняйся", - говорил Возвышенный. Но в сердце рикши смутно звучали данные заповеди... Запихав бетель в рот, рикша уже снова бежал в направлении города (его англичане называют Форт). Англичанин смотрел вокруг рассеянно.

Возле старинного голандского здания рикша остановился. Англичанин ушел курить сигару и пить чай, а рикша кинул оглобли и стал дожидаться его у дерева. О чем мог думать этот юноша, уже вкусивший самую сильную траву - любовь к женщине? Мара может ранить, но Мара и раны залечивает. Мара что-то вырывает из человеческих рук, но он же и заставляет человека схватить у него отнятое.

Затем долго ходил англичанин по улицам, а рикша бродил за ним, таская за собой собственную колясочку. В полдень англичанин отправился в пароходную контору, а рикша приобрел дешевые папиросы и выкурил подряд пять штук. Под сладким дурманом, он сидел напротив конторы, смотря на своего седока и остальных англичан, которые обсуждали обед в честь прибытия парохода из Европы.

До вечера, до обеда было еще много времени. И опять бежал рикша к отелю, и опять, словно собака, сел на мостовую и смотрел на толпу, прибывшую из Европы. У человека, что был здесь, в душе было то, что может заставить человека жить и думать о сладком обмане жизни. Но рикше, который был рожден на земле первых людей, не вдовойне ли сладок был тот самый обман? Разве его невеста, пропавшая в городе, чем-то была хуже других женщин в белых нарядах, проходящий мимо юноши и вызывающих вожделение? У нее были круглые сияющие глаза и смуглая кожа, благодаря которым уже с радостным любопытством к жизни смешивалась детская робость, с с нежной, страстной и затаенной женственностью. Вскочив с прежнего места, рикша бросился с самый ближний бар, где выпил целый стакан с виски. Смешав с бетелем этот огонь, он себя обеспечил прекрасным возбуждением до самого вечера.

Англичанин, вышедший из отеля, тоже был пьян. Думая, как провести время, он приказал отвезти себя сначала на почту, где он отпустил в ящик три открытки. От почты они двинулись к саду Гордона, куда англичанин и не зашел, а потом - куда глядят глаза: к рынку, к Черному городу, к реке Келани. И опять пошел его мотать мокрый с головы до ног, да еще и пьяный рикша, еще и возбужденный надеждой получить большую кучу центов. В самую жару он бежал со всех ног, чтобы угодить англичанину, не знавшему, как прожить до обеда, будто спасаясь от кого-то. Потом поступил приказ от англичанина вернуться в Форт. Он побрился, сходил в аптеку, купил сигареты... Рикша, похудевший и мокрый, на него глядел уже неприязненно, собачьими глазами, чувствующей приступ бешенства... В шесть часов он побежал до бунгало, к англичанину, мимо того баньяна, под которым еще утром сидел в надежде заработать на эти загадочных и беспощадных белых людях, в упрямой надежде на счастливую жизнь. В течение половины часа рикша отдохнул, пока англичанин готовился обедать. У него, как у отравленного, колотилось сердце, губы стали белыми, черты лица резко обострились, глаза расширились и еще более почернели.

Меж тем солнце закатилось. На террасе сидела пожилая девушка. Увидев ее на улице, вошел во дворе старик-индус, заклинатель змей. Он был немым. Старик вынимал уже из-за пояса свою тростниковую дудку, но тут вскочил рикша и прогнал его криками. Когда было темно, вышел англичанин. Рикша снова покорно бросился к оглоблям...

Наступила ночь, когда подбжал он к двухэтажному большому и ярко освещенному дому. Его огромный балкон белел скатертью длинного стола. Рикша под номером семь подлетел к балкону. Гость выбежал из колясочки, а рикша побежал вокруг дома, но вдруг шарахнулся взад, будтно его сильно ударили палкой по лицу: из окна на вторм этаже, в японском халатике из красного шелка, в тройном рубиновом ожерелье, в широких золотых браслетах глядела на него сияющими глазами пропавшая невеста. Она видеть не могла рикшу внизу, потому что было темно, но он ее сразу же узнал.

Его сердце не разорвалось, так как оно очень было сильно и молодо. Постояв около минуты, он присел и глядел на стоящую в раме девушку, пока та не ушла. А затем он подпрыгнул, схавтив оглобли, и побежал. На этот раз он твердо знал, куда и зачем несется. "Проснись! - кричали в нем тысячи голосов его предков, звучали беззвучно. - Скинь с себя обольщение Мары, сон столь короткой жизни! Тебе ли, отравленному ядом, спать. В любви все скорби, убей ее! Малый срок ты пробудешь в спокойном отдыхе, пока заново не переродишься в тысячах перевоплощений."

Рикша зашел в одну из лавок, быстро съел небольшую чашку риса и ринулся дальше. Он знал, где искать того старика-индуса... Рикша забежал в хижину, но назад выбежал с огромной коробкой от сигар. Он заплатил за нее большие деньги, и то, что лежало в ней, стукало и шуршало по крышке тугими кольцами.

Захватив зачем-то с собой колясочку, он побежал на пустовавший плац Голь-Фэса, казавшийся темным под звездами. В последний раз кинул он тонкие оглобли, но сел уже не на землю, а на скамейку, смело сел, точно как белый человек. За фунт, который был у него, он попросил самую небольшую и смертоносную. Она была очень красива, но злобна тоже необыкновенно, после того, особенно, как помотали ее в деревянной коробке. Ее укус огненно жгуч, пронзает все тело с ног до головы с несказанной болью. Почувствовав этот огненный удар, колесом рикша перевернулся на скамье. Потерял он сознание, что каждый раз понемногу приходить в себя, расставаясь с памятью, зрением, жизнью, радостью, болью, любовью и ненавистью...

В сумерки, перед грозой, дней через десять после этого, к огромному русскому пароходу, который уже был готов отплыть, приплыла шлюпка. В ней сидел седок, которого возил рикша номер семь. Сперва капитан наотрез отказывался взять его на борт, но после настойчивой просьбы уступил в споре и поселил в пустую каюту.

Пароход уже сняли с якоря, когда небо осветила яркая молния. Англичанин посмотрел на свинцовую океанскую даль и скрылся в каюте. Что-то писал он в толстой тетрадке до самого обеда, выражение лица его было тупо, и удивленно вместе с тем. Затем он переоделся к обеду и пошел к команде, которая встретила его ну уж очень любезно, показывая перед друг другом знание английского языка. Не менее любезно отвечал и он, говорил о своих поездках в Индию, на Яву, на Цейлон, где расстроил нервы и захворал печенью. Капитан, человек с твердыми и умными глазами, старающийся во всем быть европейцем, речь завел о колониальных задачах Европы. Англичанин слушал внимательно, складно отвечал, будто рассказывал отлично написанную статью. Порой он замолкал, прислушивался к шороху волн в темноте, за широко открытыми дверями

Из этой тьмы влажно дуло свободным дыханием чего-то, свободного от века. Широко и беззвучно распахивались кругом порохода синяя бездна, заливало чернотой горизонты - оттуда, как тяжелый ропот самого творца, уже погруженного в довременный хаос, шел торжественный и мрачный гул грома. Тогда как бы каменел на минуту англичанин.

Это страшно, в сущности! - вымолвил он твердым своим, но мертвым голосом, после одного из самых сильных ударов. - И всего этого страшнее то, что не думаем мы, не чувствуем, чувствовать разучились, а это страшно - эта глубина, бездонная глубина вокруг. Наверное, быть капитаном очень жутко, но в каюте лежать не лушче, ведь за очень тонкой стеной кипит всю ночь эта бездонная хлябь... На разум, правада, слабее, чем разум у зверей. У дикаря, у зверя есть хоть инстинкт, а у нас выродился. Мы не боимся ничего, не боимся даже смерти по-настоящему, ни тайн, ни жизни, ни безд, окружающих нас! Я - один из участников бурской войны, убивал я людей сотнями - и совсем от того не страдаю, что убивал. Я даже никогда об этом не думаю...

Еще тяжелее шумела черная тьма, сильнее дул ветер. Чувствовалось, как внизу что-то нарастает, немного поднимает, а потом расступается. Вышла команда. Остался только капитан.

Нам только то страшно, - сказал англичанин, - что мы разучились страх чувствовать. Нет давно Бога в Европе. При своей деловитости, жадности, и к жизни, и к смерти мы холодны, как лед: если ее и боимся, то с рассудком. Мы, от собственной пустоты и тупости спасаясь, посещаем весь мир, восторгаясь им притворно. Но лишь здесь, на земле древнейшего человека, мы чувствует в какой-то мере божество, жизнь и смерть. Люди железного века, порабощение мы называем колониальными нашими задачами. Когда в мире воцарится какой-то новый Рим, немецкий или английский, тогда и будет повторен Апокалипсис... Будда, которы говорил: "О вы, обращающие жадность свою друг против друга, князья, ненасытно потворствуете своим похотям!", он поняла, что в этом мире значит Личность, весь мир сосредоточив на ней, что бы не говорили о равенстве и братстве. Только в океане, как человек растворяется в этом устрашающем Все-Едином. Только здесь мы понимаем, что значит наша Личность.

А вы знаете, - спросил он у капитана, - легенду о вороне (буддийскую)? К океану с горы бежал слон, бросился он в волны, и томимый желанием ворон, полетел за ним. Слон захлебнулся, а ворон начал клевать его тушу. Когда очнулся тот, увидел, что его отнесло далеко в море. И закричал он жутким голосом, которого чутко также ждет Смерть... Легенда ужасна!

Звуки склянки послышались в темноте. Из приличия посидев еще минут пять, капитан ушел. Лакей тоже удалился. Англичанин потушил свет. Шум волн во мраке сразу стал громе, слышнее. Пароход шел то по одной, то по другой волне, и в его снастях носились то кверху, то в бездну книзу, Ворон, Канопус, Южный Крест, отдельные сплохи еще мелькали по которым.

Обращаем ваше внимание, что это только краткое содержание литературного произведения «Братья». В данном кратком содержании упущены многие важные моменты и цитаты.

Вера Медведева,
г. Тула

“Я хочу говорить о печали”

Рассказ И.А. Бунина “Братья” в 11-м классе

Не может быть братства между людьми до тех пор,
пока они не поймут своё сходство и отношение к Богу
и то великое назначение, для которого дана им жизнь.
У.Чаннинг

Анализировать рассказ в классе начинаю с вопроса: почему Бунин назвал рассказ “Братья”? Разве кто-то в рассказе связан братскими узами? Ребята вспоминают героев: старый рикша, его сын, невеста сына, англичанин. Может, Бунин ошибся? Или мы невнимательно прочли рассказ? Давайте попробуем ещё раз перечитать его вместе.

Бунин начинает рассказ с описания чудесных кокосовых лесов Цейлона, испещрённых солнечным светом. Справа от них “стелются глубокие шелковистые пески, блещет золотое, жаркое зеркало водной глади”. “В тёплой прозрачной воде каменистого прибрежья” плещутся подростки. “Казалось бы, зачем им, этим лесным людям... города, центы, рупии? Разве не всё дают им лес, океан, солнце?” – спрашивает автор. Зачем, войдя в лета, они целый день, обливаясь горячим потом, бегают по городу в поисках работы, быстро превращаясь в стариков со сморщенной “по всему телу, или, лучше сказать, по костям” кожей?

Ответ следует незамедлительно. Люди движимы “земной любовью, тем, что от века призывает все существа к существованию”. Зарабатывая деньги, они хотят счастья не для себя, а для семьи, детей. Но, позволяя себе любить, они нарушают главную заповедь Возвышенного: “Ничем не опьяняйся”. Ничем. Особенно любовью, ибо “все страдания этого мира... все скорби и жалобы его – от любви”.

Выполняет ли завет Возвышенного юный рикша? Нет. Он включается после смерти отца в жизненную суету, потому что любит свою невесту и стремится заработать денег на свадьбу. Но невеста предпочла рубиновое ожерелье и золотые браслеты, став “месячной женой” англичанина. “Стократно страдает имеющий стократно милое”, – говорили предки. Потеряв самое дорогое, что у него было, юноша покончил жизнь самоубийством. Значит, был прав Возвышенный, заповедуя: “Ничем не опьяняйся”?

А есть ли в рассказе герой, который живёт так, как учит Возвышенный? Да. Это англичанин, купивший невесту юного рикши, “победитель”, который “крепкой пятой стоит на горле побеждённого”. Он не знает любви и жалости (“Мы не чувствуем и не можем, разучились чувствовать”). Но счастлив ли он и ему подобные? Всмотримся повнимательнее в их лица. Глаза у них глядят “как-то странно, будто ничего не видя”, голос деревянный, мёртвый, и говорят они так, точно читают “хорошо написанную статью”. Ни одной живой черты – духовные мертвецы (“при всей своей деловитости и жадности, как лёд холодны”).

Невозможность ничем “опьяниться” ощущается англичанами как несчастье (“В сущности, это страшно, очень страшно”). И, чтобы пробудить в себе хоть какие-то чувства, эти так называемые “хозяева жизни” грабят колонии, покупают девочек в “месячные жёны”, бьют палкой по головам “беззащитных обезьяноподобных стариков”, но всё тщетно. Мёртвое сердце спокойно. “Я участник бурской войны, я, приказывая стрелять из пушек, убивал людей сотнями – и вот не только не страдаю, не схожу с ума, что я убийца, но даже не думаю о них никогда”, – цинично признаётся англичанин. Не имея возможности опьяняться чувствами, англичанин и ему подобные опьяняют себя едой, выпивкой, сигарами, кофе.

Огромная пропасть между жалкими обезьяноподобными сингалезами и надменными англичанами, и всё же Бунин назвал рассказ “Братья”. Почему? Я думаю, что ключевыми являются слова Ананды, обращённые к Возвышенному: “Тела наши, господин, различны, но сердце, конечно, одно”. И если Возвышенный убеждён, что в мире “каждый либо убийца, либо убиваемый”, то Ананда утверждает, что мир состоит из братьев. Но братья эти не осознают своего родства. Почему? Обратимся к эпиграфу урока. Быть может, слова американского писателя-проповедника У.Чаннинга помогут нам понять это.

В рассказе “Братья” Бунин мечтает о всеобщем единении людей, но сознаёт утопичность своей мечты, недаром он предпослал рассказу эпиграф: “Взгляни на братьев, избивающих друг друга. Я хочу говорить о печали”.