Суслов михаил андреевич. Михаил суслов - главный идеолог ссср И скромность в личной жизни

Строя. Это был Михаил Андреевич Суслов. Биография этого человека неразрывно связана с историей самой мощной и непобедимой державы в мире - Союзом Советских Социалистических Республик.

От отца к сыну

Родился будущий партийный деятель 21 ноября 1902 года. Хвалынский уезд, село Шаховское - это место рождения Михаила Андреевича Суслова. Семья Андрея Андреевича, отца Михаила, была очень бедной. За неимением собственного хозяйства отец М. А. Суслова был вынужден подрабатывать на нефтяных промыслах Азербайджана. Являясь человеком деятельным и энергичным, Андрей Андреевич, в 1916 году собрав артель из мастеровых людей плотницкого и столярного искусства, переезжает в Архангельск. Вслед за ним к берегам Северной Двины последовала и семья. Именно там, на севере России, Сусловы узнали об Октябрьской революции и вскоре возвратились в родное село. Вернувшись на родину, отец Михаила Андреевича вступает в партию большевиков и впоследствии занимается партийной и идеологической работой в Хвалынском уездном комитете и городском совете. Дальнейшая судьба отца и членов семьи М. А. Суслова неизвестна. Недостоверные источники информации сообщают о трагических событиях в семье Сусловых. В 1920 году после эпидемии тифа умирают двое детей, а о том, что стало с двумя выжившими братьями и сёстрами, идеолог партии в своих биографических воспоминаниях умалчивает. Известно лишь, что мать М. А. Суслова дожила до девяноста лет.

Комсомольский активист

Вслед за отцом в 1918 году приобщается к общественной и политической деятельности и Михаил Андреевич Суслов. Биография его начинается с Комитета бедноты села Шаховское, куда шестнадцатилетний подросток вступает по велению сердца, едва получив начальное образование. После вступления в члены комсомольской организации в 1920 году революционная активность молодого человека становится более заметной. По его инициативе была создана сельская комсомольская ячейка, которую он вскоре и возглавил. Именно в этот период раскрываются его организаторские и идеологические качества. Доклад «О личной жизни члена комсомола», подготовленный к заседанию комсомольских активистов, раскрыл догматический стиль мышления юного автора. Лектор в назидательной форме изложил присутствующей молодёжи правила поведения и нравственные ценности, которые следует соблюдать комсомольцу. По решению собрания данный «моральный кодекс» был одобрен и рекомендован к распространению в других комсомольских ячейках.

Переезд в Москву

1921 год становится переломным для девятнадцатилетнего человека. По рекомендации комсомольской организации М. А. Суслов вступает в ряды Коммунистической партии, а вскоре по путёвке местной организации членов ВКП(б) направляется в Москву для обучения в Пречистенском рабфаке. В 1924 году М. А. Суслов поступает в институт народного хозяйства, ныне РЭУ им. Плеханова, где совмещает академическое обучение с бурной политической деятельностью, являясь активным членом партийной организации высшего учебного заведения. Политическая активность и незаурядные способности молодого человека позволяют ему заниматься педагогической деятельностью. Будучи студентом преподаёт в столичном техникуме химической промышленности. Завершив обучение в столичном вузе в 1928 году, Михаил Андреевич продолжает свой карьерный рост во вновь созданном Московском экономическом институте красной профессуры, которая предназначена для подготовки новой партийной интеллигенции. В дальнейшем «красный профессор» Михаил Андреевич Суслов, биография которого в 20-х годах тесно связана с преподавательской деятельностью, обучает студентов азам политической экономии. Московский университет, столичная Промышленная академия, МИНХ им. Г. В. Плеханова - это далеко не полный послужной список преподавательской деятельности молодого ученого.

Именно в период преподавательской деятельности М. А. Суслова в 1929-1930 годах в Промышленной академии он знакомится с секретарём парткома этого высшего учебного заведения Н. С. Хрущёвым и супругой И. (Сталина) Надеждой Аллилуевой, которая через два года покончит жизнь самоубийством при невыясненных обстоятельствах. Однако близкого знакомства с будущим партийным руководителем Советского Союза Н. С. Хрущевым не возникло. Это произойдёт позже, в конце 40-х годов, когда Михаил Андреевич Суслов войдёт в элиту партийной номенклатуры страны.

Михаил Андреевич Суслов: биография 30-х годов

Весной 1931 года М. А. Суслов переводится в Контрольную комиссию при ВКП(б) и Наркомат Рабоче-крестьянской инспекции, сокращённо ЦКК-РКИ, где занимается рассмотрением персональных дел членов партии большевиков, следит за нарушениями партийной дисциплины своих коллег, а также подаёт апелляции по исключению их из членов ВКП(б). Следует отметить, что со своими обязанностями он справлялся на отлично, вызывая страх в партийной номенклатуре. Старания бдительного коммуниста не остались незамеченными, и вскоре, в 1934 году, М. А. Суслов возглавил Комиссию партийного контроля при СНК СССР.

Проводник сталинского террора

Волна многочисленных репрессий в Ростове-на-Дону и Ростовской области пришлась на 1937-1938 год. Именно в этот период партийную организацию области возглавлял М. А. Суслов, будучи вторым секретарём обкома партии. Сам факт того, что на предприятиях области не осталось ни одного партийного организатора, свидетельствует о многом. В чести были выдвиженцы из «стахановских» рядов. Ярким примером является шахтёр, возглавивший угольные предприятия Ростовской области. Уничтожение партактива области открыло дорогу Михаилу Андреевичу к более высоким партийным вершинам. В 1939 году Суслов возглавляет партийный штаб Ставропольского края, что позволяет ему беспрепятственно войти в высший эшелон власти. Выдвиженец из Ставропольского крайкома становится членом Центральной ревизионной комиссии коммунистической партии Советского Союза.

Военные и послевоенные годы

Война на Ставрополье пришла в 1942 году. После захвата Ростова-на-Дону целью Гитлера был Северный Кавказ. Главной задачей партии для М. А. Суслова было создание партизанского движения, с которой он отлично справлялся, возглавляя краевой штаб партизанского движения. После освобождения большей части территории Советского Союза страна нуждалась в опытных партийных руководителях. Так, дальнейшая судьба М. А. Суслова неразрывно связана с восстановлением и развитием социалистического строя:

1944 год - председатель комитета ЦК ВКП(б) по Литве.
1947 год - секретарь ЦК ВКП(б).
1949-1950 год - главный редактор газеты ЦК КПСС «Правда».
1952 год - член Президиума Центрального комитета.
1952-1982 год - член Политбюро ЦК КПСС.

Умер главный партийный идеолог 25 января 1982 года, за девять месяцев до кончины Л. И. Брежнева. На тот момент он являлся одним из старейших руководителей высшего партийного эшелона.

Михаил Андреевич Суслов: личная жизнь партийца

В годы так называемого застоя было не принято распространяться о личной жизни партийных боссов страны. Не исключением стал и Михаил Андреевич Суслов. Семья главного идеолога страны состояла из трёх человек:

Жена - Котылева (Суслова) Елизавета Александровна (1903 г. р.), умерла в 1972 году.
Дети: сын Револий Михайлович (1929 г. р.) и дочь Майя Михайловна.

Суслов Револий Михайлович, генерал-майор по радиолокации, более 15 лет возглавлял научный центр радиоэлектронных систем в Москве. Дочь М. А. Суслова, Сумарокова М. М. переехала с семьей в Австрию, где проживает и ныне.

Оказывается, исполнилось сто десять лет Суслову - серому кардиналу ЦК КПСС периода от Сталина до Брежнева...
Напомню по сему поводу забавный эпизод из повести Даниила Гранина "Наш дорогой Роман Авдеевич", где Суслов выведен под именем Кузьмы Андреевича.

Сегодня осталась только бледная тень коммунистического Торквемады - пародией на него, да и то блеклой ее тенью, может быть юркая фигурка товарища Суркова - тень, которая... не отбрасывает тени...

«Власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно» — такие слова приписывают одному британскому политику. И в жизненности сего, быть может, и не во всем бесспорного постулата убеждаешься, знакомясь с повестью Даниила Гранина «Наш дорогой Роман Авдеевич». («Нева», 1990. N9), где «предлагается описание ряда деяний и любопытных казусов одного забытого ныне государственного мужа второй половины XX века». Чуть замаскированная ирония, пародийная интонация пронизывают всю ткань компактного повествования: вроде б и смешон сатрап местного масштаба со своей ложной многозначительностью, культуризмом якобы гипнотического взора, низкорослостью, причудами и прихотями... Но за флером насмешливого эпически размеренного ритма нет-нет, да и блеснет страшноватое зеркало эпохи. Ведь этот князек обладал реальной властью. Он и со своего шестка умудрялся казнить и миловать, решать судьбы подданных. И некуда было скрыться от всепокоряющей длани самодура.

Поводом для рассуждений служит вроде бы карьерный феномен. Траектория иных светил на номенклатурном небосклоне эфемерна. Просиял — и сгинул! Поскольку «у нас любого правителя стоит снять, и сразу выясняется, что заслуги его преувеличены, властью он злоупотреблял, подданных, а также природу довел до бедственного состояния. Имя его вычеркивают из словарей, энциклопедий, мемориальные доски снимают, и вскоре считается, что такого деятеля не было, никаких следов его существования найти нельзя». Прямо как в антиутопии Оруэлла «1984». где Министерство правды бдит, чтобы обновлялась информация в газетах, которые давно успели пожелтеть.

Но у Гранина не утопия, не фантазия на исторические темы, а летопись, хотя и пародийная. Хроникой времен Григория Васильича можно было бы уверенно назвать эту вещь, если бы автор не скрыл персонажей под псевдонимами, легко, впрочем, угадываемыми. Фрол Козлов, Суслов, даже вот академик Лихачев, ну и сам, конечно, дорогой товарищ Романов Г.В. — узнаваемы. Нарочито не уточняется место действия — и это секрет полишинеля. Населенный пункт подвергнут сооружению Стены — гигантской загородки для защиты жителей от ветров. Разумеется, сия Стройка века не может не ассоциироваться с дамбой в городе над вольной Невой...

Салтыков-Щедрин когда-то иронизировал над графом А.К. Толстым, осмелившимся в своем «Князе Серебряном» высказать все, что он думает о тирании Иоанна IV. Конечно, мало кого восхитит отвага удальцов, охотящихся на убитого медведя. Хотя и нынче вот немало смельчаков, в открытую развенчивающих сошедших с политической авансцены вчерашних властителей. Не страшно, очевидно; и сегодня высказать даже про самого Г.В. Романова всю нелицеприятную правду о его былом губернаторстве. И такой экстравагантный прием — попытаться обезличить своих героев, предумышленно упрятанных за условные маски, — помогает писателю добиться удивительного эффекта. С одной стороны, автор освобождается от условностей следования протокольной дотошности, легко маневрируя в потоке событий и фактов, даже слухов и домыслов. С другой стороны, достигнутая мера условности позволяет создать типическую картину номенклатурного самодурства, повторяемого в тех или иных масштабах в разные времена и на разных уровнях власти, и в наши дни, к сожалению, имеющего, как говорится, место быть. Получается жутковатый театр, этакая итальянская комедия масок, где в условно-гротесковой форме каждая марионетка знает свой маневр, соблюдаются давно налаженные правила игры, и то, что когда-то считалось трагедией, оборачивается фарсом, смешным, однако, лишь для тех, кто следит за событиями со стороны.

Пишущий эти строки вспоминает такой лишь факт из доблестной деятельности тов. Г.В.Романова. В конце семидесятых — очередной предвыборный спектакль. Выдвижение кандидатов в депутаты. Знойным летним днем газетчики «Вечерки» выплеснули на первую полосу радостную весть: объединение «Светлана» выполнило пятилетку. Уже вовсю шуруют ротационки. Расклеивают газету на стенах домов. Тираж идет в киоски. Тем временем сигнальный экземпляр доставлен и в августейший кабинет Смольного. И вздрагивает редактор от зуммера «вертушки»: «Светлана» сегодня не выполнила пятилетку...» — «Как же так, Григорий Васильич, ведь генеральный директор утром сам говорил...» — «Светлана», — отчеканил тихо голос в трубке, — выполнит пятилетку в тот день, когда приедет к нам Андрей Павлович Кириленко».

И — тишина. И сто тысяч тиража — под нож. Переверстка. Полезли на страницу взамен реляций оптимистические трактора. Так и вышло в тот день две газеты... Наместнику важно было отличиться. Согласно высочайшей разнарядке город осчастливили двумя избранниками из брежневской свиты. Кириленко баллотировался по Выборгскому округу (где «Светлана»), а по Кировскому шел Суслов.

Гранин ничего не вспоминает о Кириленко, но рассказывает о случае с Сусловым, фигурирующим под именем Кузьмы Андреевича. Кличка — Учитель. Он всегда был нужен Системе, «ведал идейным снаряжением, обеспечивал идеологией, снабжал лозунгами, командовал борьбой с чуждыми взглядами, вкусами. Он один досконально знал это таинственное идейное хозяйство, в чем состоит наше превосходство и почему гибнет капиталистическая система...»

Итак — предтеча последующих кузьмичей, последний мастодонт сталинщины, встречу с которым питерский визирь «организовал по высшим правилам преданности». «Шествовали они по перрону в некотором сопоставлении, — саркастически живописует автор, — Кузьма Андреевич — высокий, тощий, старомодный плащ из серого габардина болтался на его костлявой фигуре, как на вешалке, вид нездорово-желтый, засушенный. Рядом — наш Роман Авдеевич, хоть и маленький, зато румяненький, крепенький, как наливное яблочко, одет модно, с иголочки...» Челядь завершает контраст. «Позади — свита, длинный хвост, особенно женская часть — вся в заграничных плащах, импортных перчатках (тогда импортное только им доступно было). Правда, некоторая одинаковость имела место: сапожки у всех серые, австрийские, шарфики у всех японские, зеленые, и улыбки у всех тоже одного размера».

Забавен эпизод торжественного обеда. Оказалось, Суслов, простите, Кузьма Андреевич, изволить милостиво решил покушать форели, и тут афронт, точнее — полный абзац, как пишет автор. Нигде в мегаполисе ни одной форелинки. По ВЧ связались с Ереваном, где, по данным компетентных источников, форель была. И точно. Военный самолет спецрейсом гонит в сторону Севана. Успели!

«Обедал Кузьма Андреевич без аппетита, похлебал немного овощного супчика, форели съел один кусочек, ложечку пюре картофельного, больше ничего не захотел. Откушал и спросил, сколько с него причитается. Наши молодцы руками замахали — «да что вы, разве можно, да вы же ничего не ели, да вы в гостях!» Но Кузьма Андреевич был строг: «Я этого не люблю. У меня правило: как вы, так и я. Как положено любому гражданину, никаких привилегий». Категорически пресек. Считали, считали, согласно меню и раскладке: суп и рыбное второе — тридцать четыре копейки. Кузьма Андреевич достал потертый кошелек, аккуратно отсчитал мелочь, директор столовой принял растроганно, как дар городу, и все кругом кивали и умилялись, счастливые свидетели скромности великого гражданина».

Умение подладиться, вовремя сподхалимничать по отношению к вышесидящим, и в то же время жестокосердное презрение к «черни», тому самому убогому быдлу, над которым поставлен повелевать и именем которого все время клясться, интересы и выбор все время отстаивать. Роман Авдеевич здесь «по-хозяйски использовал богатейшие запасы страха». С другой стороны, как выбиться в более важные персоны, отпихнуть равных по рангу? «Что касается нижестоящей публики, населения, то им надо обещать, обещать и обещать: назначать сроки, приводить цифры планов, ассигнований, выставлять нарисованные проекты, показывать, как растут уловы рыбы, изготовление холодильников, выпуск сыров...» Герой Гранина в стремлении снискать любовь начальства не спешил, выжидал завороженно. И это дало плоды. Скажем, каждому члену ПэБэ он распорядился готовить в единственном экземпляре индивидуальную поздравительную открытку. Всех поставил на ноги, всех измучил, но добился-таки — и к праздникам, и к дню тезоименитства. «Уже тогда его прозвали «анализатором». От слова «лизать», то самое, анальное...» И долго еще потом приближенные Геронтосека (так летописец обозначил Брежнева) хвалились этими карточками, выдавая их за свидетельство народной любви.

С протокольной дотошностью, без, казалось бы, лишних эмоций ведет рассказчик повествование. Живое слово, будто бы уток с основой, переплелось с тарабарщиной канцелярита, и этот остроумный прием позволяет добиться особого эффекта. Кажущаяся основательность, серьезность изложения то и дело сбивается на смешливую, ерническую подчас интонацию. Рассказчик внешне беспристрастен, он не дает вроде бы оценок, говорит вполголоса, но тем убедительнее его обвинение номенклатуре — с ее бездушием и бездуховностью, изворотливостью и беспринципностью, алчным властолюбием и безучастностью ко всем, кто не способствует карьере.

Вот парадокс: при всей кажущейся любви к бюрократии современный чиновник многие важные вопросы стремится обстряпать так, чтоб ни следа не осталось на бумаге, будь то кадровые перемещения, разрешение или запрещение чего-либо и прочее манипулирование рычагами власти. Нет, конечно, по-прежнему в ходу резолюции и визы, сопроводиловки и разъяснения, но все делается так, чтобы результат был, а пружины, приведшие именно к такому решению, оставались бы надежно схоронены. «Аппаратная история существует без письменных источников» — замечает писатель. И странное дело — сплетни и слухи обретают документальное подтверждение после своеобразной проверки временем, когда начинают вспоминать свидетели и очевидцы, которым уже некого бояться. То, что считалось фольклором, получает огранку канонического сюжета. Казалось бы, никакой буквоед-историк не придерется, тем более что автор чист перед ним. Ведь это не очерк, а так — нечто вроде сказания.

Блеск и нищета номенклатуры отчетливо проявляются в небольшом, но имеющем весьма значительный подтекст эпизоде, как Красавец (Ф.Р. Козлов) безнадежно пытался подсидеть Главного (Н.С. Хрущев). Признаться, это компактное исследование читается, как детектив. Что знал простой обыватель об этом всем? Короткие строки официальных сообщений в «тассовках» прижаты друг к дружке настолько тесно, что между ними ничего не прочтешь. В памяти остались портреты — действительно красавец, сверлящий взор, шевелюра, точеные черты этакого римлянина. Как тяжки муки вечно второго! Шажок вроде бы — и на троне, да что-то не пускает. Трагикомизм ситуации в том, что он мог бы управлять народами не хуже Главного, и осанкой, и вальяжностью он более соответствует». Глуповатый и самоуверенный интриган стал жертвой собственной неосторожности — слишком влобовую действовал. Уверял, что лишь он достоин возглавить все и вся. Подвела необразованность. «Попутно приходится заметить, что почему-то все крылатые слова и изречения произносят Наполеон, Кромвель, Людовики, Черчилль, русские цари и их министры. Наши же начальники говорят, говорят, а произнести ничего прочного не могут».

Короче — попал Красавец под каток. Главный призвал жизнелюба и раскрыл досье на него. «Главный взял его за шкирку и мордой об эту папочку. Заговорщик наш отрекался, молил о прощении, чего-то нес жалкое, только всхлипы доносились из кабинета. Рык, матюг, и в ответ всхлипы...» А после того как Красавца хватила кондрашка, Главный изрек «беспощадно»: «Если загнется, похороним на Красной площади, выздоровеет — исключать будем!» Нравы там, на верхотуре, суровые. И дальше в лучших традициях великодержавного Зазеркалья: Красавец сражен инсультом, лишен дара речи, в параличе. Конечно, за ним ухаживают лучшие врачи. Естественно, портреты его красовались на видных местах, будто б и не полз он только что по коридору «чуть ли не на карачках, измочаленный, мокрый, ничего не осталось от его красы...» Никто в народе ничего не знал.

Судьба Красавца подается не для красного словца. Это урок и для Романа Авдеевича. Нельзя оступаться, как, скажем, Толстиков, чтобы послом в Китай и — кранты. Поучительна и судьба Красавца. Ведь и Толстиков, и Козлов, и Романов стартовали с одного «аэродрома» — одинаково владычествовали в Смольном, каждый в свое время. Но у каждого своя стезя оказалась. Вот и Козлов-Красавец вырвался-таки в горний выси, шажочек лишь один оставался. С высокого коня больнее сверзиться — это уж точно. А Роману Авдеевичу — урок. Он понял: надо себя беречь, не поступаться, как говорится, равнодушием. Главный бы поорал-поорал, да и отвязался, а так из-за какого-то капиллярчика в мозгу все прахом пошло. «Во всяком случае, Роман Авдеевич сделал вывод. Не переживать, беречь сосуды. Пока сосуды целы, есть шанс, всего можно дождаться. Не принимать к сердцу. В голову не брать. Гори все прахом. Соратникам генералиссимуса сносу не было, железные мужики были, без нервов, без душевной маеты, им все по касательной шло. Жили соответственно по девяносто и больше и в ус не дули, хотя вроде в страхе, жен ихних и братьев сажали, ссылали, а они хоть хны. Геронтократы. «У нас не автократия,— сказал один из помощников Главного,— а гарантократия».

Конечно, описывая жизненный путь зауряднейшего вроде босса партократии при всей кажущейся гладкости вползания в ареопаг правящей элиты, автор отнюдь не стремится создать этакое универсальное пособие для начинающих карьеристов. Да и невозможно это. Меняются времена, меняются и условия. Но некоторые приемчики, рецептики даются. Произведение может служить и своего рода тестом на выживаемость дерзающих штурмовать наши олимпы. Хватит у вас, допустим, прыти, подобно Роману Авдеевичу, держать в карманах две диаметрально противоположные по содержанию речи, чтоб в зависимости от обстановки ту или иную продекламировать? Хватит — тогда все ясно, несколько очков вам в плюс. И так на каждом пятачке должностного пространства — изволь юлить, крутиться. Скажем, во времена повального отстрела государственных деятелей, хоть и страшно было, но головокружительный взлет был не в диковинку. «Ныне же приходилось прорубать свой тоннель сантиметр за сантиметром».

Несостоявшийся путч Красавца многому научил героя, но во многом приходилось идти непроторенными путями. Академик Сургучев возьми да и придумай методику определения эффективности работы партийных руководителей. Все поддавалось, оказывается, измерению даже в столь деликатной материи. Тяжко было вести разговор с ученым, который не хотел понимать идеологическую вредность своего открытия. Академик в юности побывал на Беломорканале. Прошел огонь и воду, И медные трубы его не сбивали с дороги. Заупрямился. Что делать Роману Авдеевичу? Пришлось строптивца маленько поучить. В подъезде трое неизвестных «потоптали его, впрочем, аккуратненько, учитывая хрупкий стариковский костяк». Работу Сургучева засекретили. Его кандидатуру выдвинули на пост вице-президента Академии наук. «Ученых лучше всего усмирять, назначая их на высокие посты. Практика показывает, что они быстро становятся исправными чиновниками.

Академик Сургучев и тут воспротивился, но Роман Авдеевич с муравьиным упорством преодолевал все препятствия для своего восхождения...

Роману Авдеевичу после этого снились кошмарные видения. Академик приходил весь в синяках, поднимал первого секретаря за шиворот и начинал измерять штангенциркулем. Писатель вводит в повествование и своего рода оскаруайльдовский мотив. Помните, как Дориан Грэй чем больше запутывался в грехах, тем уродливее и старее смотрелся в зеркале. А вот Роман Авдеевич — страшная закономерность! — после каждого шага вперед... уменьшался в росте!

Блистательная парабола, взлет — и вдруг тихое, позорное угасание. Таково оказалось неблагополучное стечение обстоятельств в биографии нашего дорогого героя. И взят был в столицу, и приближен, обласкан, и шанс имел... Все рухнуло в один день. «По состоянию здоровья» триумфатор был вышиблен из седла. В городе, где он некогда правил, народ веселился как только мог: «пусть похлебает наших щей, пусть потискается в автобусе...»

Оказывается, система щадит своих изнеженных дитятей, если даже, вконец избаловавшись, они шалят и давят кому-то на мозоль. Роман Авдеевич, хоть и в опале, благоденствует на своей даче под столицей. «То есть не на своей, а на казенной, трехэтажной, благоустроенной, поскольку есть в ней бильярд, сауна с бассейном, кинозал, бар и прочие необходимые удобства. В этом поселке целое лежбище выпавших в осадок. Областные персеки и республиканские, никто из них не возвращается в свои города. Наоборот, сбегают сюда, в столицу, подальше от благодарных сограждан, для которых не щадили себя... Крепкие, зычные мужики, увенчанные золотыми звездами, орденами, они живут, не тужат...»

Фельетон? Памфлет? Пасквиль? Что же за вещь, в конце концов, написал Даниил Александрович Гранин, народный депутат СССР по списку КПСС, герой социалистического труда, земляк и былой сосед бывшего члена Политбюро Г.В. Романова? Автор не дал своей вещи жанрового определения. Это, конечно, не роман и даже, наверное, не повесть. Не рассказ и не очерк. И не эссе. Гротесковое повествование, при чтении которого вспоминаешь то Салтыкова, то Платонова, то Зощенко, а то даже и Генриха Бёлля. Сейчас уже столько накоплено произведений литературы, так интенсивно растет их число, что задыхающемуся от обилия информации индивиду нет уже возможности остановиться, успокоиться и, как бывало в прошлом веке, не только прочесть что-либо выдающееся, но осмыслить его. Вернуться, вспомнить и еще раз обдумать. Только после такой проверки души придет убеждение, ведь оценки давать нелегко. И пусть у Гранина в романе «Иду на грозу» один из героев говорит, что он «лет на двадцать закрыл бы искусство», — здесь и беда интеллектуальной нашей жизни, противоречие между непрерывным умножением литературного потока и неспособностью его осмысления. Оставим литературоведам споры о жанровой принадлежности новой работы Гранина. Но задуматься вещь заставит многих. Ничтожества разгуливают по коридорам власти — это ли не загадка современной нашей жизни? С этими мыслями сталкивается и автор, когда Роман Авдеевич вдруг зовет его на дачу. Куда девался стеклянный взор, оцепенение, гибрид Бонапарта и Николая Первого? — «без селектора, референтов, микрофона, охраны Роман Авдеевич был просто плюгавик, смешно упакованный в костюмчик с галстучком. Каким образом этот сморчок мог командовать огромным городом и этот город трепетал и стонал от него, ловил каждое его слово, вникал в скрытый смысл?»

Гранин, быть может, как литератор тоже немало натерпелся от самодура — известно, например, как лютовал Романов, налагая запреты на публикацию «Блокадной книги». И это, наверное, не все. Но, думается, не ради «сведения счетов» с ничтожным, как оказалось на поверку, наместником затевал свою книгу писатель. Потому-то он, видимо, и «запсевдонимил» всех своих псевдогероев, что не в мести видел смысл публикации. Это — предостережение, это — диагноз Системе. И ведь тот же Роман Авдеевич никакого урока для себя из своего падения не извлек. Он разглагольствует на своей роскошной даче: «Главное, не тушуйся. Реальная сила у нас. Я предупреждал, не выпускайте интеллигентов на свободу! Интеллигенция хуже евреев! Без нас не обойтись! Нас-то больше! — Он выкрикивал все громче, голос у него остался тот же звучный металлический...»

Смешон властитель, пыжащийся хоть на миг войти в былую роль. Но не смешно писателю. «Автору стало все безразлично, он понял, что нет великих злодеев. Не бывает. Дайте возможность любому пакостнику, подонку получить безнаказанную власть, и он развернется не хуже Ричарда Третьего. Должность всего лишь меняет масштабы»

Предостережение грозное. Можно вдоволь потешаться над иными эпизодами. Пусть и виден конец действия в театре абсурда, но это не повод для успокоения, ведь манекены нанизаны на стальной каркас. Читайте, размышляйте будьте бдительны — к этому исподволь, ненавязчиво подведет вас автор, прежде чем вы наткнетесь неожиданно на последнюю точку.

– Э-э-э… мнэ-э… – извивались все.

– Как – называется – это!! – рассердился Суслов, обводя жестом макет.

– Калининский проспект?

– Вы ошибаетесь, товарищи. Коммунист и атеист Михаил Иванович Калинин не может иметь отношения к вашему творчеству. То, что вы здесь изобразили, называется «Пятикнижие».

Недоумение сложило мозги присутствующих в кукиш. Коммунисты и атеисты силились понять смысл загадочного прорицания верховного жреца.

– Что такое Пятикнижие? – допросил экзаменатор.

– Э-э-э… мнэ-э…

– Me! Бе! А по-русски!

– Пять томов «Капитала» Маркса? – просветлел главный архитектор.

– Пятикнижие – это священная книга сионизма, – ледяным тоном открыл Суслов, и авторы посинели от ужаса. – Пятикнижие – это учение об иудейской власти над миром. Пятикнижие – это символ буржуазного национализма, религиозности, идеализма, реакционности и мракобесия. Пятикнижие – это знак власти ортодоксальных раввинов над всеми народами земли.

– Спасибо за облик Москвы, товарищи, – поблагодарил Суслов. В зал пустили газ «Циклон-Б», и потолок обрушился, прищемив когтистую лапу мировой закулисы.

Незадолго до этого журналу «Юность» приказали заменить шестиконечные типографские звездочки в тексте – на пятиконечные! за политическую халатность главному редактору отвесили пилюлей и строго предупредили с занесением в учетную карточку насчет идеологической диверсии.

– Я. Вспомнил. Товарищ. Суслов. – Покаянно выпадают слова из главархитектора.

– Фью-фью? – свистит ноздрей инквизитор.

Иногда ученик предает учителя, иногда учитель предает ученика, иногда кто кого опередит.

– Это… один из моих помощников… Он… я поручил некоторые детали… черты, так сказать. И он – вот! Предложил… именно пять!.. а я… мы… Утеряли бдительность! Товарищ Суслов! Ваше гениальное видение обстановки!

– Фамилия? – удовлетворенно переспросил Суслов.

– Дубровский!

– Н-ну-с. Ладно. Давайте сюда вашего этого. Если можно, пусть там поторопится. А мы здесь подождем!

Можно! Можно, Михаил Андреевич! Поторопятся, не сомневайтесь!

И перепуганного молодого, архитектора-стоматолога в обнимку с его идеей, швыряют в машину и под сиреной мчат по Москве быстрей последней мысли.

– Ваши товарищи и коллеги утверждают, что автор идеи этого проекта – вы, – доброжелательно обращается к нему Суслов. И строй товарищей дружно кивает: «Он-он».

Охреневший от этой доставки в Политбюро самовывозом, молодой неверно истолковывает альтруизм коллег. Его озаряет, что сегодня в мире победила справедливость. И его талант будет вознагражден непосредственно здесь и сейчас. Его отметят, поощрят и выдвинут, не обходя больше.

– Как ваше имя-отчество, товарищ Дубровский? – интересуется Суслов с сочувствием и садизмом.

– Мое?.. Давид Израилевич.

Суслов вздохнул:

– Как это у Пушкина? «Спокойно, Маша, я Дубровский Давид Израилевич».

Все готовно посмеялись высочайшей шутке, доставшей бедного Дубровского еще в пятом классе.

– Итак, Дубровский Давид Израилевич, это вы придумали поставить пять книг? – зловеще мурлычет черный человек в сером костюме.

– Товарищи тоже принимали участие в работе, – благородно говорит автор.

– Товарищи тоже получат то, что они заслужили. Кстати. Какими наградами и поощрениями вы были отмечены за этот проект?

– Н-н… Д-д… Никакими.

– О? Гм. (То есть идея ваша – пряники наши. Коллектив, значит, использовал вашу идею и пожинал лавры, а про вас вспомнили, когда пришло время получать розги?)

Строй архитекторов скульптурно застыл с незрячим выражением.

– В синагогу часто ходите?

– Ва-ва-вы… вообще не хожу.

– Отчего же?

– Я комсомолец!.. бывший. Атеист.

– Похвально. Почему не в партии?

– Ты-ты-ты… так разнарядка на интеллигенцию.

– А в рядах рабочего класса трудиться не приходилось?

– П-п-п… пока нет… но я готов… если Партия прикажет…

– Похвально. А почему же книг именно пять, Давид Израилевич?

– Сы-сы-сы… столько влезло.

– Влезло?! Столько?! Ты все суешь сколько влезет? А пореже?! А по роже?! А сосчитать?! А чаще – нельзя???!!! Па-че-му пять!!!

– Ах… ах… ах… можно изменить!.. если надо!..

– Почему – ты – поставил – мне – в Москве – пятикнижие!!! А???

Под полной блокадой мозга архитектор выпалил:

– У Михаила Васильевича пять зубов в верхней челюсти!

Суслов вытаращил глаза:

– Под дурака косишь? Психиатра позвать?

– Челюсть! В стакане! Я увидел! И машинально! – горячечно причитал архитектор.

– Пародонтоз! Стоматит! Возраст! Михаил Андреевич! – с точностью попал в унисон подчиненному Посохин, клацая и трясясь.

– Да вы все что – сумасшедшие?

– Пусть достанет! Пусть достанет! Пусть покажет!

– Да! Я покажу! Я покажу!

Суслов растерялся. Посохин вытащил вставную челюсть. Все дважды досчитали до пяти по наглядному пособию. Дубровский развел руками. Посохин неправильно истолковал движение сусловского пальца и опустил челюсть в свой стакан с минеральной водой. Все были на искусственном дыхании.

Суслов пришел в себя первый.

– Еще что вы собираетесь достать и мне тут продемонстрировать? – поинтересовался он. – Михаил Васильевич, вставьте вашу запчасть на место.

Дубровский взмахами рук пытался передать эпопею творческой мысли.

– Прекратите изображать ветряную мельницу, постойте спокойно.

Выведя из строя руководство Генплана Москвы и отправив его восвояси принимать лекарства, Суслов занялся Московским Горкомом. При нем городским властям и в страшном сне не пришло бы в голову называть себя «правительством Москвы». Новые либеральные времена не предсказывали даже фантасты. Услышав оборот «правительство Москвы» при живом государстве с вменяемым правительством во главе, бдительный и принципиальный Суслов не успокоился бы до тех пор, пока городское руководство не было распределено поровну между золотодобытчиками Колымы и лесозаготовителями Коми.

– Товарищ Егорычев, по каким местам Арбата намечено проложить новый проспект?

На доклад ходили подготовленными полностью.

– Малая Молчановка, Большая Молчановка, Собачья Площадка.

– Странная подоплека. Интересный контекст. Вот такая девичья фамилия правительственной трассы. Это намек?

Осознавая начало экзекуции, товарищ Егорычев профессионально одеревенел.

– А как вам эти книжечки? – Суслов щедро указал на макет.

– Мы с товарищами предварительно одобрили… коллегиально. Есть протокол.

– Протокол – это хорошо. Думаю, это не последний ваш протокол. Кстати, про протоколы сионских мудрецов никогда не слышали? Сейчас я вам кое-что разъясню.

После разъяснения товарища Егорычева хватил инфаркт, а после инфаркта его отправили на пенсию. А первым секретарем Горкома стал товарищ Гришин.

Главный архитектор оперировался по поводу обострения язвы желудка, Генплан месяц пребывал в состоянии инвалидности разных степеней.

– Мы одобрили ваш проект, – убил всех Суслов. – Красиво, современно, экономично: молодцы. Ставим на Калининском четыре «книжки». Этого достаточно. Вы согласны, товарищи?.. А деньги, уже отведенные бюджетом на пятую… пятое, пойдут на высотное здание СЭВ: потребность в нем давно назрела. Его следует отнести в сторону, изменить, сделать повыше… – Изрекая соломоново решение, он жег мудростью.

И лег обратно в больницу восстанавливать растраченное здоровье.

Дубровского поощрили премией и уволили по сокращению.

А там, где Арбат выходит к Москва-реке, в рекордные сроки возвели 31-этажное книжно-крылатое здание Совет Экономической Взаимопомощи братских соц. стран, в котором ныне трудится не разгибаясь на наше благо мэрия Москвы.

На театре

Кино прикончило театр. Первый луч кинопроектора был как блеск бритвы, перехватившей горло великому и древнему искусству. Зачем переться в душный зал, если можно в звездном исполнении и грандиозном антураже с достоверностью рассмотреть то же самое? Держась в темноте за руки и жуя ириски. Кино отобрало у театра всё: героев, интригу, страсти, развлечение и философию. Добавив от себя крупные планы, безумные трюки и красочный монтаж.

Приехал Полевой, позвонил по той же вертушке по своим каналам, Вадим Сидур вздохнул и посмотрел на меня с облегчением и завистью...

Великая «вертушка»!.. Сколько людей было возвышено ею, сколько низвергнуто. Какие ошибки и преступления были совершены одним телефонным звонком, раздавшемся из этого аппарата! Все кануло в Лету. Ни подписи, ни документа. История, не имеющая своих летописцев. Тайна. Вечность.

Через десять лет я работал в «Литературной газете». У нас было правило: на время праздничных и выходных дней кто-нибудь из состава редакции должен был дежурить в кабинете главного редактора, на случай, если позвонит «вертушка». Надо было записать фамилию или номер звонившего и дать знать Александру Борисовичу Чаковскому.

На какой-то праздник выпала моя очередь. Я сел в кабинете у Чака, как мы его называли, и стал писать что-то бессмертное.

Позвонила «вертушка». Странное, надо сказать, чувство. Еще ничего не случилось, а боязно.

Слушаю, - сказал я.

Саша? - сказали в трубке. - Хочу у тебя что-то спросить.

Александра Борисовича сейчас нет. Это Суслов дежурит из отдела сатиры и юмора.

Понимаете, мы тут с моими коллегами сейчас прочли рассказик на вашей странице. Они говорят: смешно, а я вот не согласен. Мне не смешно. А вам смешно?

Ну-ка, милый читатель, поставьте себя на мое место. Вот-вот, именно это я и чувствовал. Я осторожно спросил:

Товарищ Александров, вы мне сейчас звоните как помощник товарища Брежнева или как читатель?

Да что вы! - сказал он, - конечно, как читатель. Я и Саше позвонил, чтобы узнать его мнение.

А если как читатель, - разъяряясь, сказал я, - так чего ж вы звоните по «вертушке»? Так и инфаркт схватить недолго! Я по «вертушке» такие вопросы обсуждать не могу! У меня тоже нервы есть! Позвоните в мой кабинет по нормальному телефону, и я вам все объясню.

А у меня другого телефона и нет, - простодушно сказал Александров. - Но я попробую. Что это им смешно, а мне не смешно? Что я, хуже их, что ли?

Я дал ему свой номер и помчался на пятый этаж.

Ну надо же! - говорил я себе. - А если бы он нарвался на Чака? Где бы я сегодня был? Ведь Чак не понимает, что он, этот деятель, звонит как читатель! Для него сам вопрос по «вертушке» - уже директива!

Александров позвонил по моему телефону, и я объяснил ему, почему его коллеги правы, а он нет. Рассказ действительно был смешной. И острый. Я, конечно, не стал рассказывать ему про подтекст и про неуправляемую ассоциацию, но ему и так было приятно, что кто-то ему объяснил, и теперь он все понимает. И мы очень тепло простились. И я не загремел с работы...

М-да. Вот так и были спасены фрески на домике Чайковского в Клину.

Их снесли, конечно. Но это было уже в следующем году.

ОККУПАНТЫ

Моя подруга Авива называет меня оккупантом.

«Зачем вы пришли в нашу страну, оккупанты?» - спрашивает она.

Авива приехала из Риги лет пятнадцать назад. Она совершенная американка, но все равно обращается со мной, как с оккупантом.

«Авива, - говорю я, - я не оккупант. Мне тогда было всего семь лет. Я вас не оккупировал.»

«Все равно оккупант, - говорит Авива. - Кто вас звал? Вы всегда так: кто меньше и слабее вас, тех вы и захватываете. Гадко это...»

«Я с тобой согласен, - говорю я. - Не приставай.»

А мысли мои где-то там, в прошлом... Читатель, вероятно, ждет, что сейчас я перенесусь в Чехословакию, в Венгрию, в Афганистан... Нет, я иду по Первой Мещанской с Марком и говорю:

Ну что делать? Родителей жалко. Когда я не прихожу домой ночью, они не спят. Нам с тобой уже под тридцать, а для стариков наших мы все еще дети...

Что же ты хочешь? - отвечает Марк. - Пока мы живем с родителями в одной комнате, так всегда будет.

Ну не могу же я привести Лидку домой! - возмущаюсь я. - Проклятое жилье! Где его взять?

Марк молчит. У него та же проблема.

Вот что, - говорю я. - Давай, сыграем в одну игру. Я напишу письмо Суслову. Суслову от Суслова. Я напишу его очень искренне. Может быть, какой-нибудь холуй растрогается и передаст ему письмо. А там - чем черт не шутит? Вдруг даст команду?.. Вот просто так!

Дурак ты, - сказал Марк. - Дожил до седых волос, а дурак. Ну зачем ты товарищу Суслову? У него таких писем - миллион. Каждому комнату давать? Ты опупел малость. Женись на богатой девочке - вот тебе и комната!

Ну не хочу я на богатой! - говорю я. - Что я с ней ночью буду делать?

Я иду домой и пишу письмо.

«Москва. Кремль. Товарищу Суслову М. А.

Уважаемый товарищ Суслов! Я молодой инженер. Мне 28 лет. Я живу с моими родителями в одной комнате. У нас большая светлая комната 19 квадратных метров. И соседи у нас только одни - муж и жена. Старенькие. И мы с ними дружим. У нас все удобства: вода, раздельный туалет, кухня, ванна. Мама моя очень переживает, что я до сих пор не женился. Но я не могу этого сделать, потому что мне некуда привести жену. Жениться по расчету я не хочу. А встать на очередь на получение комнаты я не имею права: у нас больше трех квадратных метров на человека, и никакой райисполком не примет наше заявление. Вступить в кооператив я тоже не могу, потому что я получаю всего сто тридцать рублей в месяц, а у родителей моих денег нет. Вот такая проблема, уважаемый товарищ Суслов. Что меня побудило написать вам? Во-первых, я тоже Суслов, а Вы, быть может, не так уж часто получаете письма от своих однофамильцев. Меня и так все донимают: не родственник ли я Вам? А во-вторых, вдруг у Вас есть сын моего возраста. Он ведь тоже тогда Суслов. И вдруг у него те же проблемы, что и у меня? Спросите его. И, пожалуйста, дайте мне комнату, чтобы я мог, наконец, порадовать маму, а то она ждет не дождется внуков. Не могу же я производить их в одной комнате с папой и мамой.

Уважающий Вас Илья Суслов.»

Я вышел на улицу и бросил письмо в почтовый ящик.

Илья, - сказала мне бледная начальница, - вас вызывают в райком партии. К секретарю. Что вы еще натворили?

Чего это они? - сказал я. - Я беспартийный.

Раз вызывают, надо идти, - сказала начальница.

В райкоме милиционер проверил мою фамилию, посмотрел в список и пропустил наверх. Секретарь райкома оказалась женщиной. Такая блондинка с шестимесячной. Мы разглядывали друг друга.

Вы писали письмо в Центральный комитет партии? - вдруг спросила она.

Э-э-э..., - сказал я, - в каком смысле?

В простом смысле. Вы писали письмо товарищу Суслову?

Суслову?

Ну что вы, - мягко улыбнулась она. - Я же вас не съем. Суслову.

А, Суслову! Суслову писал.

Отчаянное, надо сказать, письмо.

А почему, собственно, вы меня вызвали? Я ведь Суслову писал.

Ну вы же понимаете, что товарищ Суслов не сможет вас принять. Вот меня и попросили с вами поговорить.

А почему бы, кстати, ему меня не принять? - немного наглея, спросил я. - Я ведь не заразный.

О-о! - сказала она. - Вы этот тон оставьте. Вы не у тети Вали на именинах.

Хорошо, - сказал я. - Так как там с комнатой? Куда приходить за ордером?

Она внимательно на меня посмотрела. Лицо ее было холодным и строгим.

Вы знаете, что у нас была война? - спросила она. - Вы знаете, сколько людей у нас еще живут в подвалах и бараках? По шестнадцать человек в комнате живут. А вас всего трое.

Вы тоже в бараке живете? - спросил я. - Может, в подвале живете?

Она изумленно откинулась в кресле.

Суслов, - сказала она. - Я ведь хотела по-хорошему. А вы опасный человек!

Почему же я опасный? - сказал я. Меня уже несло. Паршивый мой язык уже молол то, за что его давно следовало бы откусить. «Чтоб ты откусил себе язык!» - всегда просила мама. - Я не опасный. Я любопытный. Вы когда в Москву приехали?

ОККУПАНТЫ

Моя подруга Авива называет меня оккупантом.

«Зачем вы пришли в нашу страну, оккупанты?» - спрашивает она.

«Авива, - говорю я, - я не оккупант. Мне тогда было всего семь лет. Я вас не оккупировал.»

«Я с тобой согласен, - говорю я. - Не приставай.»

Что же ты хочешь? - отвечает Марк. - Пока мы живем с родителями в одной комнате, так всегда будет.

Ну не могу же я привести Лидку домой! - возмущаюсь я. - Проклятое жилье! Где его взять?

Марк молчит. У него та же проблема.

Ну не хочу я на богатой! - говорю я. - Что я с ней ночью буду делать?

Я иду домой и пишу письмо.

«Москва. Кремль. Товарищу Суслову М. А.

Уважающий Вас Илья Суслов.»

Я вышел на улицу и бросил письмо в почтовый ящик.

Илья, - сказала мне бледная начальница, - вас вызывают в райком партии. К секретарю. Что вы еще натворили?

Чего это они? - сказал я. - Я беспартийный.

Раз вызывают, надо идти, - сказала начальница.

Вы писали письмо в Центральный комитет партии? - вдруг спросила она.

Э-э-э..., - сказал я, - в каком смысле?

В простом смысле. Вы писали письмо товарищу Суслову?

Суслову?

Ну что вы, - мягко улыбнулась она. - Я же вас не съем. Суслову.

А, Суслову! Суслову писал.

Отчаянное, надо сказать, письмо.

А почему, собственно, вы меня вызвали? Я ведь Суслову писал.

Ну вы же понимаете, что товарищ Суслов не сможет вас принять. Вот меня и попросили с вами поговорить.

А почему бы, кстати, ему меня не принять? - немного наглея, спросил я. - Я ведь не заразный.

О-о! - сказала она. - Вы этот тон оставьте. Вы не у тети Вали на именинах.

Хорошо, - сказал я. - Так как там с комнатой? Куда приходить за ордером?

Она внимательно на меня посмотрела. Лицо ее было холодным и строгим.

Вы тоже в бараке живете? - спросил я. - Может, в подвале живете?

Она изумленно откинулась в кресле.

Суслов, - сказала она. - Я ведь хотела по-хорошему. А вы опасный человек!

А это уж вас совсем не касается!

Ну почему же? Вот вас же касается то, что я написал Суслову. А я, знаете, родился в этом городе. И всю жизнь здесь прожил. Это мой город. Я знаю здесь каждую улицу, каждый проходной двор. Я здесь учился. Я здесь работаю. И родители мои здесь всю жизнь прожили. И проработали. А двери себе, обычной двери, отделяющей одного взрослого человека от другого, мы не заработали. Как же это? А вы приехали...

Суслов, - со смехом сказала она, - вы со мной разговариваете, как с оккупантом!

Я посмотрел на нее с огромным изумлением. Клянусь, такая мысль не приходила мне в голову!

Знаете, - сказал я, - отдайте мне мое письмо. Считайте, что я его не писал. Это я пошалил. Под пьяную лавочку. На спор. Я с приятелем поспорил, что Суслов даст комнату Суслову. Видно, не судьба. Мы уж доживем. У нас ведь 19 метров, все удобства. Занавесочка красивая посередине. Чтобы маму не будить, когда я поздно возвращаюсь. Чего там? У нас полный ажур. Вот люди из бараков переедут, и нам дадут. Верно? И война ведь была. Про войну я и забыл. Как же я мог?

Она смотрела с сочувствием.

Не надо про войну, - сказал я. - Она ведь двадцать лет назад кончилась. И мы в той войне победили. Немцев и японцев. Только у них почему-то у каждого есть дверь. Не читали? Так кто кого победил?

Вот это вы зря! - сказала она. - Это явно с чужого голоса напето.

Я улыбаюсь. Губы мои улыбаются, а глаза у меня плачут.

Не надо, Суслов, - говорит она. - Не надо.

Давайте письмо, - говорю я, - и забудем об этой шутке. Я ведь шутник.

Ну как же я отдам, - жалобно говорит она, - оно ведь зарегистрировано. Я обязана ответ давать.

Ну, мол, проведена беседа. Товарищ все понял.

Так и напишите.

Я забираю со стола свое письмо и ухожу...

«Эй, оккупант, - говорит Авива, - когда придете в гости?»

Мы садимся с женой в машину и едем в гости. Я нарочно пересчитал, сколько у них дверей. Двенадцать...

| |