Архипелаг гулаг краткое содержание брифли. «Архипелаг ГУЛаг. Амнистии не будет

/А.А. Григорьев. По поводу нового издания старой вещи. "Горе от ума". СПб. 1862/

Вот я перехожу теперь ко второму своему положению, — к тому, что Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. <...>

Чацкий прежде всего — честная и деятельная натура, притом еще натура борца, то есть натура в высшей степени страстная.

Говорят обыкновенно, что светский человек в светском обществе, во-первых, не позволит себе говорить того, что говорит Чацкий, а во-вторых, не станет сражаться с ветряными мельницами, проповедовать Фамусовым, Молчаливым и иным. <...>

В Чацком только правдивая натура, которая никакой лжи не спустит, — вот и все; и позволит он себе все, что позволит себе его правдивая натура. А что правдивые натуры есть и были в жизни, вот вам налицо доказательства: старик Гринев 1 , старик Багров 2 , старик Дубровский 3 . Такую же натуру наследовал, должно быть, если не от отца, то от деда или прадеда, Александр Андреевич Чацкий.

Другой вопрос — стал ли бы Чацкий говорить с людьми, которых он презирает.

А вы забываете при этом вопросе, что Фамусов, на которого изливает он "всю желчь и всю досаду", для него не просто такое-то или такое-то лицо, а живое воспоминание детства, когда его возили "на поклон" к господину, который

Согнал на многих фурах От матерей, отцов отторженных детей. <...>

<...> Чацкий менее, чем вы сами, верит в пользу своей проповеди, но в нем желчь накипела, в нем чувство правды оскорблено. А он еще, кроме того, влюблен...

Знаете ли вы, как любят такие люди?

Не этою и не достойною мужчины любовью, которая поглощает все существование в мысль о любимом предмете и приносит в жертву этой мысли все, даже идею нравственного совершенствования: Чацкий любит страстно, безумно и говорит правду Софье, что

Дышал я вами, жил, был занят непрерывно...

Но это значит только, что мысль о ней сливалась для него с каждым благородным помыслом или делом чести и добра. Правду же говорит он, спрашивая ее о Молчалине:

Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та, Чтоб, кроме вас, ему мир целый Казался прах и суета?

Но под этою правдою кроется мечта о его Софье, как способной понять, что "мир целый" есть "прах и суета" пред идеей правды и добра, или, по крайней мере, способной оценить это верование в любимом ею человеке, способной любить за это человека. Такую только идеальную Софью он и любит; другой ему не надобно: другую он отринет и с разбитым сердцем пойдет

Искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок.

Посмотрите, с какой глубокой психологической верностью виден весь разговор Чацкого с Софьею в III акте. Чацкий все допытывается, чем Молчалив его выше и лучше ; он с ним даже вступает в разговор, стараясь отыскать в нем

Ум бойкий, гений зрелый, —

и все-таки не может, не в силах понять, что Софья любит Молчалина именно за свойства, противоположные свойствам его, Чацкого, за свойства мелочные и пошлые (подлых черт Молчалина она еще не видит). Только убедившись в этом, он покидает свою мечту, но покидает как муж — бесповоротно, видит уже ясно и бестрепетно правду. Тогда он говорит ей:

Вы помиритесь с ним по размышленье зрелом. Себя крушить!.. и для чего? Вы можете его Бранить, и пеленать, и посылать за делом.

А между тем есть ведь причина, по которой Чацкий горячо любил эту, по-видимому, столь ничтожную и мелочную натуру. Что это в нем такое было? Не одни же воспоминания детства, а причины более важные, по крайней мере, хоть физиологические. Притом же это факт вовсе не единственный в том странном, ироническом круговороте, который называется жизнию. Люди, подобные Чацкому, нередко любят таких мелочных и ничтожных женщин, как Софья. Даже можно сказать — по большей части любят так. Это не парадокс. Они встречаются иногда с женщинами вполне честными, вполне способными понять их, разделить их стремление, — и не удовлетворяются ими. Софьи — нечто роковое, неизбежное в их жизни, такое роковое и неизбежное, что ради этого они пренебрегают честными и сердечными женщинами...

<...>Вы, господа, считающие Чацкого Дон-Кихотом, напираете в особенности на монолог, которым кончается третье действие. Но, во-первых, сам поэт поставил здесь своего героя в комическое положение и, оставаясь верным высокой психологической задаче, показал, какой комический исход может принять энергия несвоевременная; а во-вторых, опять-таки вы, должно быть, не вдумались в то, как любят люди с задатками даже какойнибудь нравственной энергии. Все, что говорит он в этом монологе, он говорит для Софьи; все силы души он собирает, всею натурою своей хочет раскрыться, все хочет передать ей разом. <...> Тут сказывается последняя вера Чацкого в натуру Софьи...; тут для Чацкого вопрос о жизни или смерти целой половины его нравственного бытия. Что этот личный вопрос слился с общественным вопросом, — это опять-таки верно натуре героя, который является единственным типом нравственной и мужеской борьбы в той сфере жизни, которую избрал поэт. <...>

Да, Чацкий есть — повторяю опять — наш единственный герой, то есть единственно положительно борющийся в той среде, куда судьба и страсть его бросили. <...>

Чацкий, кроме общего своего героического значения, имеет еще значение историческое . Он — порождение первой четверти русского XIX столетия, прямой сын и наследник Новиковых 7 и Радищевых 8 , товарищ людей

Вечной памяти двенадцатого года,

могущественная, еще глубоко верящая в себя и потому упрямая сила, готовая погибнуть в столкновении с средою, погибнуть хоть бы из-за того, чтобы оставить по себе "страницу в истории"... Ему нет дела до того, что среда, с которой он борется, положительно не способна не только понять его, но даже и отнестись к нему серьезно.

Зато Грибоедову, как великому поэту, есть до этого дело. Недаром назвал он свою драму комедиею.

Читайте также другие статьи критиков о комедии "Горе от ума":

А.А. Григорьев. По поводу нового издания старой вещи. "Горе от ума"

Комедия Грибоедова "Горе от ума" — представление светского быта
Характеристика Чацкого

И.А. Гончаров

В. Белинский. "Горе от ума". Комедия в 4-х действиях, в стихах. Сочинение А.С. Грибоедова

Арест. За что? За все!

Колыма была самым крупным и знаменитым островом, полюсом лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, который населял народ зэков.

В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий.

На Архипелаг одни попадают по долгу службы или армейскому призыву (охранять), а другие — потому что их арестовали.

Арест. Не надо спрашивать: «За что?» Не стоит надеяться, что это ошибка, что разберутся. «Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чем не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности, представление, что от ГПУ-НКВД убежать невозможно».

Арест сопровождается обыском.

«При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребенком. ...Выбросили ребенка из гробика, искали и там».

Аресты 29-го — 30-го годов, «поток с добрую Обь»: раскулаченные мужики (самые хозяйственные, земная опора).

«Поток 44-го — 46-го годов, с добрый Енисей»: тех, кто был в плену

в Германии и вернулся.

«Поток 37-го года прихватил и понес на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием... Тридцать седьмой! Волга народного горя!»

А еще крымские татары, прибалты, чеченцы... А еще — священники, вообще — верующие люди.

А еще «бывшие дворяне», интеллигенция, профессура...

Все «вредители», все! Все — и везде.

Всеохватная 58-я статья — за контрреволюционные действия.

Практически все подозревались в шпионаже, вредительстве и диверсиях. Доносить были обязаны все и на всех (и за все), недоносительство

каралось жестоко.

Подозрительность походила бы на анекдот, если бы последствия не были так страшны. После партийного заседания все встают и начинают аплодировать в честь товарища Сталина. Пять, семь, восемь, одиннадцать минут — бессмысленных аплодисментов. А кто первый перестал и сел — того и упекли на десять лет.

Существовал план по заключенным — и косили всех.

Следствие и пытки

Почему же люди, брошенные в тюрьму и отправляемые в лагеря и на расстрел, признавали свою вину, подписывали ложные обвинения?

На следствии их подвергали страшным пыткам: кормили соленым и не давали пить; не давали спать по нескольку суток; угрожали посадить всех, кто дорог; гасили папиросу о кожу подследственного; били, выбивали зубы.

«Камеру раскаляли, пока из пор тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали арестанта на носилки и несли подписывать протокол».

«Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее... Не кинь в них камень».

Против себя бумагу подписать, чтобы избавиться от пыток, испытание менее ужасное, чем быть вынужденным страшными истязаниями клеветать на знакомых, коллег, родных, друзей.

Следователи же требовали выдать сообщников.

«Были, были такие в 37-м, кто избрал смерть, но не подписал ни на кого».

Невероятное упоение своей всесильностью! Стоит ли сомневаться, доискиваться правды, если посчастливилось быть голубою фуражкой! Любая вещь, какую увидел — твоя! Любая квартира, какую высмотрел — твоя! Любая баба — твоя! Любого врага — с дороги! Земля под ногою — твоя! Небо над тобой — твое, голубое!

При обысках воровали, тянули все что приглянулось.

Сажали друг друга. Подставляли из страха и для карьеры. Жертвовали своими женами — лишь бы самим уцелеть.

Училища НКВД сулили пайки и двойную-тройную зарплату.

«Нарастает гордость на сердце, как сало на свинье.

Я метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может. Даже на фронте, где всех нас, кажется, равняла смерть, моя власть быстро убедила меня, что я — человек высшего сорта.

Ел свое офицерское масло с печеньем, не раздумываясь, почему оно мне положено, а солдату нет».

— Да, я был палач и убийца.

Его стали жадно расспрашивать о ходе боев, но подследственные не должны были ничего узнавать о внешнем мире.

В каждой камере обязательно должен быть человек-наседка: осведомитель, стукач. Многие умели определять предателей — и не доверялись им.

В потолке горит двухсотваттная лампочка. На ночь глаза кое-как прикрывают носовыми платками.

В туалет (утренняя и вечерняя оправка) нужно ходить строго по расписанию. Потом «парашу» (сосуд с испражнениями) выносят. Это стыдная дополнительная пытка.

Еда: баланда, черный хлеб, кипяток — «чай» .

Есть и радости: шахматы, двадцатиминутная прогулка и книги из библиотеки Лубянки. Прекрасные книги! Отобранные у расстрелянных и погубленных...

Если в камере есть окно, то на окне — «намордник»: приспособление, не позволяющее заключенному выглянуть из окна, увидеть хоть что-нибудь, кроме кусочка неба...

Соседи по камере: каждый — судьба и характер.

Старый революционер, сидевший еще в царских тюрьмах, — выносливый и стойкий. Крупный инженер из крестьян, привыкший жить на широкую ногу: он мечется, не находит себе места — вся шикарная жизнь пошла под откос.

Измученный офицер, побывавший в плену у фашистов. СССР не признавал своих вчерашних солдат, не поддерживал их в плену. Норвежцы и англичане получали от своих правительств богатые пайки — и кидали часть еды через забор русским.

И это СССР — «самая справедливая страна в мире», Родина-Мать.

«И как правильно быть, если мать продала нас цыганам, нет, хуже4— бросила собакам? Разве она остается нам матерью?»

«Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось только на 1-е мая и 7-е ноября.

По этому мы только и догадались о конце войны.

Не для нас была та Победа. Не для нас — та весна».

«Та весна»

«Та тюремная томительная весна под марши Победы стала расплат-ной весной моего поколения.

Это нам над люлькой пели: «Вся власть советам!» Это мы загорелою детской ручонкой тянулись к ручке пионерского горна и на возглас «Будьте готовы!» салютовали «Всегда готовы!». Это мы в Бухенвальд проносили оружие и там вступали в компартию. И мы же теперь оказались в черных за одно то, что все-таки остались жить».

Не только военнопленные попадали в тюрьмы и лагеря, но и многие офицеры-освободители, которые видели Европу и могли Сравнить.

Первый раз, когда правительство сделало все для проигрыша войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию на разгром, разобрало танки и артиллерию, лишило толковых генералов и запретило армиям сопротивляться.

Военнопленные — это и были именно те, чьими телами был принят удар и остановлен вермахт. Второй раз бессердечно предала их Родина, покидая подохнуть в плену.

И теперь третий раз бессовестно она их предала, заманив материнской любовью («Родина простила! Родина зовет!») и накинув удавку уже на границе.

Автор проводит исторические параллели: «Еще давняя наша пословица оправдывала плен: «Полонен вскликнет, а убит — никогда». При царе Алексее Михайловиче за полонное терпение давали дворянство! выменять своих пленных, обласкать их и обогреть была задача общества во ВСЕ последующие войны ».

Амнистии не будет!

В тюрьмах после Победы ждали амнистии, а получали направление и лагеря.

Сроки назначали без суда и доказательств так называемые «особые тройки», или ОСО.

Можно было «пришить» любое из этих обвинений:

— АСА — Антисоветская Агитация

— КРД — Контрреволюционная Деятельность

— КРТД — Контрреволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка «т» очень утяжеляла жизнь зэка в лагере)

— ПШ — Подозрение в Шпионаже (шпионаж, выходящий за подозрение, передавался в трибунал)

— СВПШ — Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже

— КРМ — Контрреволюционное Мышление

— ВАС — Вынашивание Антисоветских настроений

— СОЭ — Социально Опасный Элемент

— СВЭ — Социально Вредный Элемент

— ЧС — Член Семьи (осужденного по одной из предыдущих литер).

«На новосибирской пересылке в 1945 году конвой принимает арестантов перекличкой по делам. «Такой-то!»— «58-1-а, двадцать пять лет». Начальник конвоя заинтересовался: «За что дали?» — «Да ни за что» . — «Врешь. Ни за что — десять дают!»

«К высшей мере»

«Смертная казнь в России имеет зубчатую историю. В Уложении Алексея Михайловича доходило наказание до смертной казни в 50 случаях, в воинском уставе Петра уже 200 таких артикулов. А Елизавета, не отменив смертных законов, однако и не применила их ни единожды: говорят, она при восшествии на престол дала обет никого не казнить — и все 20 лет царствования никого не казнила.

Екатерина II сохранила для защиты себя, трона и строя, то есть в случаях политических (московский чумной бунт, Пугачев) она признала казнь вполне уместной.

При Павле отмена смертной казни была подтверждена...

Кровь пяти декабристов разбудила ноздри нашего государства. С тех пор казнь за государственные преступления не отменялась и не забывалась до самой Февральской революции...

И сколько же человек было за это время в России казнено? Было казнено 486 человек, то есть 17 человек в год!»

Смертная казнь была восстановлена во всех правах с июня 1918 года — нет, не «восстановлена», а — установлена как «новая эра казней» .

И, например, в 1939-1940 годах было расстреляно по Союзу ПОЛМИЛЛИОНА «политических» и 480 тысяч блатарей (уголовников).

« В благополучном и слепом нашем существовании смертники рисуются нам роковыми и немногочисленными одиночками. Мы инстинктивно уверены, что мы-то в смертную камеру никогда бы попасть не могли, что для этого нужна если не тяжкая вина, то во всяком случае выдающаяся жизнь. Нам еще много нужно перетряхнуть в голове, чтобы представить: в смертных камерах пересидела тьма самых серых людей за самые рядовые поступки, и — кому как повезет — очень часто не помилование получали они, а вышку» (так называют арестанты «высшую меру»).

«...Если б когда-нибудь родственники расстрелянных сдали бы в одно издательство фотографии своих казненных, и был бы издан альбом этих фотографий, несколько томов альбома, — то перелистыванием их и последним взглядом в померкшие глаза мы бы много почерпнули для своей оставшейся жизни. Такое чтение, почти без букв, легло бы нам на сердце вечным наслоем.

В одном моем знакомом доме, где бывшие зэки, есть такой обряд: 5 марта, в день смерти Главного Убийцы, выставляются на столах фотографии расстрелянных и умерших в лагере — десятков несколько, кого соврали. Траурная музыка. Приходят друзья, смотрят на фотографии, молчат, слушают, тихо переговариваются; уходят, не попрощавшись.

Вот так бы везде... Хоть какой-нибудь рубчик на сердце мы бы вынесли из этих смертей ».

Корабли Архипелага

Как из тюрем доставляют заключенных в лагеря?

«Вагон-зак — какое мерзкое сокращение! Как, впрочем, все сокращения, сделанные палачами. Хотят сказать, что это — вагон для заключенных. Но нигде, кроме тюремных бумаг, слово это не удержалось. Усвоили арестанты называть такой вагон столыпинским или просто Столыпиным. Это очень напоминает зверинец: за сплошной решеткой, па полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа, похожие на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так тесно никогда не скучивают животных.

Н. В. Тимофеев-Рессовский ехал из Петропавловска в Москву в купе, где было ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ЧЕЛОВЕК!

Несколько суток он ВИСЕЛ в купе между людьми, ногами не касаясь пола. Потом стали умирать — их вынимали из-под ног...»

Кормят хлебом да селедкой — варить-то кашу в поезде некому. Поды стараются не давать — а то конвою придется водить лишний раз на«оправку».

Отвратительно в этом поезде общение с «блатарями», которые обирают «политических» и готовы убить, растоптать, унизить.

Воры и бандиты — «социально близкие» советской власти, «политические» — чуждые.

Сопротивляться блатной банде невозможно: вы замахнетесь — вам всадят нож промеж ребер.

Конвой — тоже ворует, не дает пайковый сахар, а хлеб, положенный по разнарядке заключенным, выдает им в обмен на их же вещи.

Пересыльные тюрьмы

Тюрьму не топили — и не только не мерзли, но на верхних нарах лежали раздетые. Выдавливали все стекла в окнах, чтоб не задохнуться. Потому что в камере вместо положенных двадцати человек сидело ТРИ СТА ДВАДЦАТЬ ТРИ!

Норму питания не людям давали, а на десятку. Если кто из десятки умрет, его прятали под нары и на него получали норму.

« Посуды не было никакой! Баланду во что хочешь бери — в полу, в ладони! Воду цистернами привозили, а разливать не во что, так струей поливают, кто рот подставит — твоя» .

Деньги, продукты и вещи у «политических» отбирают блатные. Пи рассказам иногда «58-я» бьет уголовников, но на защиту «социально близких» выступает охрана с огнестрельным оружием.

«Но даже новичку, которого пересылка лущит и облупливает — они нужна, нужна! Она дает ему постепенность перехода к лагерю. В один шаг такого перехода не могло бы выдержать сердце человека. В этом мороке не могло бы так сразу разобраться его сознание. Надо постепенно».

На пересылке руководители строек или производств, где нужны были рабочие, покупали здоровых и работоспособных заключенных, как рабов. Товар «требовали прогонять перед ними живым и голым».

Офицеры выбирали наложниц для себя и своего окружения.

Опытные лагерники учили новичков: «С первого шага в лагере каждый будет стараться вас обмануть и обокрасть. Не верьте никому, кроме себя!»

Вот, например, выгрузили заключенных из эшелона, и конвой приготовился вести их десять километров до лагеря по рыхлому глубокому снегу. Подъехали сани, кучер предложил подвезти вещи, забрал — и больше его никогда не видели. Но какие люди встречаются на пересылке! Настоящая интеллигенция! И они стараются держаться, не терять привычки к умственной работе.

— Профессор Тимофеев-Рессовский, президент научно-технического общества 75-й камеры. Наше общество собирается ежедневно после утренней пайки около левого окна. Не могли бы вы нам сделать какое-нибудь научное сообщение?

Соловки — Беломор — Колыма...

Соловец, Печора, Воркута — вся северная часть Архипелага рождена была Соловками. Но еще и на Среднем и Южном Урале, в Закавказье, в Центральном Казахстане, в Средней Азии, в Сибири и на Дальнем Во стоке.

Беломорканал — одна из самых известных душегубок. Прославили ее как средство «перековки», перевоспитания. Приезжал на строительство, где людей убивали голодом, скученностью и тяжелым трудом, Максим Горький. Ждали, что он расскажет правду. Известен факт, что Горького встречать вышли с газетами, перевернутыми вниз заголовком: знак, что все, что рассказывают об энтузиазме «перековывающихся» ложь. Нашелся молодой человек, который посмел рассказать писатели! обо всех издевательствах над заключенными. После отъезда гостя юношу расстреляли.

А великий правдолюбец написал восхищенную статью о строительстве канала.

Этот канал был не нужен. По этому мелкому руслу нельзя было перевозить грузы, людей, сплавлять лес.

Колыма: заключенные голодали так, что на ключе Заросшем съели труп лошади, который пролежал в июле более недели, вонял, и весь шевелился от мух и червей. На прииске Утином зэки съели полбочки солидола, привезенного для смазки тачек.

Ни выходных, ни праздников, ни своего дома, ни имущества, ни семье.

Существуют в лагерях и верные сталинцы. Вот одна из них: «она повязывается в лагере красной и только красной косынкой, хотя ей уже за сорок (таких косынок не носит на заводе ни одна лагерная девчонка и ни одна вольная комсомолка). Никакой обиды за расстрел мужа и за собственные отсиженные восемь лет она не испытывает: «долгий срок исключения не сломил моей воли в борьбе за советскую власть».

Туземный быт

«Тачку катать («машина ОСО, две ручки, одно колесо»). Носилки тискать. Кирпичи разгружать голыми руками (покров кожи быстро снимается с пальцев). Таскать кирпичи на себе «козой» (заспинными носилками). Ломать из карьеров камень и уголь, брать глину и песок. Золотоносной породы накайлить шесть кубиков да отвезти на бутару. Да просто землю копать, просто землю грызть (кремнистый грунт да зимой). Уголек рубить под землею. Можно креозотом пропитывать шпалы (и все тело свое).

Но старше всех работ Архипелага — лесоповал.

В годы войны (при военном питании) звали лагерники три недели лесоповала — сухим расстрелом.

Этот лес, эту красу земли, воспетую в стихах и в прозе, ты возненавидишь! Ты с дрожью отвращения будешь входить под сосновые и березовые своды!»

«Шаламов замечает, что декабристам в Нерчинске был урок в день добыть и нагрузить три пуда руды на человека (сорок восемь килограмм! — за один раз можно поднять!), Шаламову же на Колыме — восемьсот пудов».

Большая удача — попасть в «придурки»: рабочие при кухне, парикмахеры, учетчики (словом, на легкую, да просто несмертельную работу).

Чтобы избавиться от убийственного труда, некоторые решаются сделать себе «мостырку»: умышленно повредить здоровью (обвариться, сломать ногу, съесть какую-нибудь гадость).

Впрочем, заподозрив, что заключенный сделал себе вред нарочно, его н лечить не станут, и участи его не облегчат.

За что сажали?
За то, что улыбнулся, читая газету «Правда».
За чтение Есенина (считалось, что он — контрреволюционный поэт).
За то, что на стене висят иконы.
За рассказанный анекдот.

За то, что на торфоразработках «порицал» жидкий и невкусный суп, а значит, и советскую власть.

Сажали и «правоверных» коммунистов, которые и в лагерях верили в правоту «тигра» Сталина.

Бороться? Примеры сопротивления единичны. Так, троцкисты объявили голодовку почти на пять месяцев. Но «оппортунистов» кормили насильно (через шланг). И требования голодающих не были выполнены.

Нет в русском языке слова гаже, чем «сексоты» (секретные сотрудники), а проще говоря: стукачи, доносчики.

В «стукачи» вербуют: если вы — советский человек, то обязаны доносить. А если несоветский — то «мотать второй срок» в нечеловеческих условиях.

Из уст в уста передавали случаи невероятных побегов. И даже в то страшное время бывало, что беглецам помогали или хотя бы не выдавали их.

Но уж тех беглецов, которых поймали, возвратив на зону и «припаяв» новый срок, бросали в карцер. Часто карцер был просто мокрой ямой, куда швыряли сверху хлеб и рыбу в размокшую от дождей глину.

«Блатняки» проигрывают в карты одежду и жизнь — нет, не свои, «политических». На того, кого проиграли, набрасываются и избивают — все остальные сидят молча, будто ничего не видят, сопротивление бесполезно.

Урки — не Робин Гуды! «Воровская «романтика» — ложная. Когда нужно воровать у доходяг — они воруют у доходяг! Когда нужно с замерзающего снять последние портянки — они не брезгуют и ими. Их великий лозунг — «умри ты сегодня, а я завтра!»

У них свои законы старшинства, по которым их паханы не избираются вовсе, но входя в камеру или в зону, уже сразу признаны за главного. Эти паханы бывают и с сильным интеллектом, всегда же с ясным пониманием блатняцкого мировоззрения и с довольным количеством убийств и грабежей за спиной.

Малолетки — несовершеннолетние, отбывающие срок. За кражу, насилие, увечья и убийства можно было судить детей с двенадцатилетнего возраста (58-я статья при этом тоже подразумевалась).

И за стрижку колосьев (для пропитания) маленьким детям не давали меньше 8 лет!

«И за карман картошки — один карман картошки в детских брючках! — тоже восемь!»

Зона быстро «перевоспитывает» малолеток — они превращаются в маленьких наглых хищников.

«В их сознании нет никакого контрольного флажка между дозво ленным и недозволенным... Для них то все хорошо, чего они хотят, и то все плохо, что им мешает... Пронять малолеток словами — просто нельзя, человеческая речь вырабатывалась не для них, их уши не впус кают ничего, не нужного им».

Издевательской по сути является попытка воспитывать заключенных: не умолкают громкоговорители на каждом столбе и в каждом бараке. Они обличают отстающих и умеренно хвалят передовиков.

Проводятся политбеседы. Над ними все смеются, но про себя — опасаются стукачей.

В лагерях гибли крупные ученые.

Отец советского космоплавания Королев был, правда, взят на «шарашку» (лагерную научную лабораторию), но как авиационник. Начальство шарашки не разрешило ему заниматься ракетами, и он занимался ими по ночам.

Крупный отечественный аэродинамик и чрезвычайно разносторонний научный ум — Константин Иванович Страхович, после этапа из ленинградской тюрьмы был в лагере подсобным рабочим в бане.

Через Архипелаг прошли артисты с известными именами: Вадим Козин, Татьяна Окуневская, Зоя Федорова, Лидия Русланова.

Лагерь растлевает: «чем больше делаешь людям гадости, тем больше тебя будут уважать».

Тем дороже примеры людей, которые не умеют духовно гнуться, — (то люди глубоко религиозные или редкие примеры необыкновенной стойкости и честности.

«Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа — однако, сколько же детей таких Мяли, спасли (сами-то дети пусть расскажут). И тайная помощь семьям — была... А кто-то же ушел на Архипелаг и за защиту своих неприметных безвестных сослуживцев».

Селили в палатке — в страшные норильские морозы. В палатку на МО человек набивали двести. Вот такая «разумная экономия»: сотня была на работе, а сотня в бараке.

На работе строй оцеплял конвой с собаками, их били кому не лень и подбодряли прикладами. По пути в зону могли по прихоти полоснуть автоматной очередью — и никто не спрашивал с солдат за погибших.

Двенадцать рабочих часов долбили бутовый камень под полярными норильскими вьюгами. За полсуток — 10 минут обогрева. За счет же двенадцати часов отдыха вели из зоны в зону, строили, обыскивали. Барак был без окон и никогда не проветривался. Ни в уборную, ни в столовую, ни в санчасть заключенные не допускались никогда. На все была или параша, или кормушка.

От двенадцати часов камерного «досуга» едва-едва оставались четыре покойных часа для сна.

На каторге гнило много разного народу — в частности учителя, которые преподавали в школах во время оккупации. Неужели нужно было оставить детей — маленьких детей! — без грамоты?

Около 17 миллионов крестьян разорено, послано на уничтожение, рассеяно по стране без права помнить и называть своих родителей.

А верующие? Двадцать лет кряду гнали веру и закрывали церкви.

Вера — чистая, горячая — помогала терпеть.

«На всей планете и во всей истории не было режима более злого, кровавого и вместе с тем более лукаво-изворотливого, чем большевистский, самоназвавшийся «советским».

«Почему нас так раздражает украинский национализм, желание наших братьев говорить и детей воспитывать, и вывески писать на своей мове? Почему нас так раздражает их желание отделиться?

Мне больно писать об этом: украинское и русское соединяются у меня и в крови, и в сердце, и в мыслях».

«Тоже вот и чечены. Тяжелы они для окружающих жителей, говорю по Казахстану, грубы, дерзки, русских откровенно не любят. Но стоило проявить независимость, мужество — расположение чеченов тотчас было завоевано! Когда кажется нам, что нас мало уважают, надо прове рить, так ли мы живем».

Ссылали крымских татар. «Стройная однообразность! — вот преимущество ссылать сразу нациями! Никаких частных случаев! Никаких исключений, личных протестов! Все едут покорно, потому что: и ты, и он, и я. Едут не только все возрасты и оба пола: едут и те, кто во чреве — и они уже сосланы тем же Указом!»

«Кого-то готовился Генералиссимус ссылать в 1953-м году? Евреев ли? Кроме них кого? То ли всю Правобережную Украину? Этого великого замысла мы никогда не узнаем».

После XX съезда партии Солженицын написал ходатайство о пересмотре своего дела. Весной стали ссылку снимать со всей пятьдесят восьмой. Однако освобожденных не прописывали в больших городах, и людям умственного труда было трудно найти работу по специальности, да и не только по специальности. Значит, невозможно было получить продовольственные карточки. Где жить? На что жить? Хоть возвращай ся обратно в лагерь. На реабилитированных по-прежнему смотрят с подозрением и презрением.

«Освобождение на этот свет мыслилось ведь не таким. Оно рисова лось нам по пушкинскому варианту: «И братья меч вам отдадут» . Но такое счастье суждено редким арестантским поколениям ».

«Все осталось позади, да не все. Реабилитирован, а покою нет. Редкая неделя, чтобы сон прошел спокойно, а то все зона снится. Вскакиваешь в слезах или будят тебя в испуге» (из воспоминаний бывшего заключенного).

Злодейство тех, кто пытал и допрашивал, кто писал ложные доносы, — не наказано. Хрущевская «оттепель» была недолгой. Журнал «Новый мир» опубликовал повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (о жизни заключенного), и далеко не все приня ли ту правду, что была в ней. А вскоре было издано распоряжение изъять произведение из библиотек.

«В годовщины своего ареста я устраиваю себе «день зэка»: отрезаю утром 650 хлеба, кладу два кусочка сахара, наливаю незаваренного кипятка. А на обед прошу сварить мне баланды и черпачок жидкой кашицы. И как быстро я вхожу в старую форму: уже к концу дня собираю в рот крошки, вылизываю миску».

«А еще предстоят на воле бывшим зэкам — встречи. Отцов — с сыновьями.

Мужей — с женами. И от этих встреч нечасто бывает доброе. За десять, за пятнадцать лет без нас не могли сыновья вырасти в лад с нами: иногда просто чужие, иногда и враги. И женщины лишь немногие вознаграждены за верное ожидание мужей: столько прожито порознь, все сменилось в человеке, только фамилия прежняя. Слишком разный опыт жизни у него и у нее — и снова сойтись им уже невозможно.

Тут — на фильмы и на романы кому-то, а в эту книгу не помещается».

Нет, не стал суд праведным.

«Архипелаг был. Архипелаг остается. Архипелаг — будет!»

(читается за 2 минуты)

Книга Солженицына «Архипелаг Гулаг» повествует о нелегкой судьбе арестантов эпохи репрессий, большинство из которых попали на зону без вины. Он рассказывает о жизни трудовых лагерей изнутри, ведь ему и самому пришлось провести там долгих 11 лет. Сам автор характеризует свою книгу как «попытку художественного исследования», что говорит о том, что в книге собраны только правдивые истории и факты из жизни 227 арестантов, чьи имена перечислены на первых страницах книги. Перед началом каждой главы Солженицын дает перечень ключевых тем, о которых и будет рассказывать в этой главе. Он не раз признает, что ни одной книги не будет достаточно, чтобы передать все подробности той нелегкой эпохи. Именно поэтому он скромно называет свой труд «попыткой».

В первой части говорится о том, как происходили аресты – ночные и дневные, внезапные и всегда пугающие. О том, как у арестованных конфисковывали личные вещи, как бессовестно осуществлялся обыск в их домах и о том, как однажды попав на ГУЛАГ, можно было потерять надежду когда-либо увидеться с семьей. Солженицын рассказал и о своем аресте – его забрали прямо из военной части за переписку со школьным приятелем.

Следом автор описывает первые годы после революции, о том, как огромное количество деятелей искусства, ученых, инженеров и других образованных людей безжалостно расстреливали и судили лишь за принадлежность к классу интеллигенции. Но и многие крестьяне стали жертвами так называемого «Красного террора». Часто им приходилось подчистую отдавать весь урожай, а при попытке хоть что-то оставить, их немедленно отправляли в тюрьму или на расстрел. Любая попытка восстания каралась смертью. Под удар попали и представители духовенства, как и простые верящие люди – так из страны искоренялась религия. В этой главе Солженицын перечисляет потоки арестов, каждый из которых искалечил тысячи, а порой и миллионы судеб ни в чем не повинных людей.

Поводы для арестов часто бывали надуманными, а указы власти противоречивыми. Так нужны были виноватые, так называемые козлы отпущения, которые могли взять на себя ответственность за любую неудачу произошедшую в стране. В трехлетнем диком голоде обвинили людей, ни коим образом к нему не причастных, и тут же отправили на расстрел. Инженеров, прослуживших своей родине многие десятилетия, сажали за самые невинные фразы, намеренно искажая их смысл. А сколько студентов были обречены доживать свою жизнь в лагерях за неосторожность в разговорах с приятелями?

Повествуя о тюремной жизни, Солженицын подробно останавливается на описании различных пыток, которые приходилось переносить арестантам. Именно поэтому многие признавали вину, которой не было. Тюремные камеры же были часто переполнены людьми из разных сословий, а порой даже разных полов. Заключенные давно смирились со своей участи, но в них еще теплилась надежду на амнистию после окончания войны. Однако вместо долгожданной свободы они получили место в трудовых лагерях.

Во втором томе автор исследует историю возникновения лагерей. Наивно было бы предполагать, что бесчисленные потоки людей ссылались туда без причины. От них требовался рабочий труд, выполнение непосильной работы, за которую они не получали абсолютно ничего. Никто не оставался без работы – даже инвалидам давали задания. Многие заключенные не выдерживали таких условий и умирали через несколько лет жизни в лагере.

Немало внимания уделяется и описанию местности – северной страны под названием Гулаг, в которую вошли такие острова как Соловки, Беломор и Колыма. Раз повидавший этот мир, уже никогда его не забудет. Заключенным приходится работать не покладая рук. Порой даже женщинам приходилась голыми руками разгребать кирпичи и таскать тяжести. Кормили плохо. Холод пробивал до костей.

Здесь же Солженицын рассказывает истории, услышанные от заключенных. У каждого из них своя судьба, но у всех она одинаково трагична и со всеми обошлись ужасно несправедливо. Автор извиняется, что не может поведать все истории, ведь заключенных были тысячи, и многие канули в лету.

В третьей части мир под названием ГУЛАГ описан еще подробнее. Автор рассказывает о том, что бывает за попытку побега. Даже если кому-то и удавалось вырваться из лагеря, их непременно находили и возвращали. Убежать из ГУЛАГА нельзя. Только в очень редких случаях заключенных отпускали на волу. Таким счастливчиком оказался Солженицын – спустя 11 лет проведенных в лагерях он наконец обрел свободу. Но за ним никогда не переставали следить, а воспоминания о перенесенном преследовали его всю жизнь. Создавая эту книгу он рисковал снова потерять с таким трудом приобретённую свободу. Но он не мог молчать. Как только власти узнали о печати этой книги, Солженицына навсегда изгнали из страны.

Картинка или рисунок Архипелаг ГУЛАГ

Другие пересказы для читательского дневника

Краткое содержание Лиханов Чистые камушки
После войны отец Михаськи становится спекулянтом. Даже верный друг Сашка не хочет больше с Михаськой дружить. Несмотря на это, с риском для жизни герой выручает Сашку из беды. Отец поступает подло
Краткое содержание Хаггард Дочь Монтесумы
Повесть написана от лица Томаса - сына испанки Луизы и англичанина, взявшего ее в жены против воли всей семьи. После свадьбы они уезжают в Англию, рожают детей и живут в мире и согласии
Краткое содержание На графских развалинах Гайдар
Главные герои повести два друга - Яшка и Валька. Живут они в небольшом поселке. У них летние каникулы. Друзья бегают на рыбалку, меряются силой и противостоят компании Степки. Они не раз дрались и часто были биты
Краткое содержание Колотый сахар Паустовского
Этот необыкновенный рассказ Константин Георгиевич Паустовский написал о широте русской души а так же человеческой доброте. Данное действие происходит в небольшом городке Забайкалья
Краткое содержание Лесков Приведение в Инженерном замке
Поговаривали, что в здании, где ранее располагался Павловский дворец живут приведения. Сейчас этот дворец именуют Инженерным замком, который обжили кадеты.